Я Том Годфрей, смиренный житель моря,

Кончающий года свои на суше

С тех самых пор, когда мне стало ясно,

Что отличить военный бриг от шхуны

На расстоянье сотни кабельтовых

Моим глазам померкшим не под силу.

Сегодня, в светлый день Иеронима,

Я, очинивши семь орлиных перьев,

Что мне принес мой старший правнук Джон,

Желание высокое питая

Оставить людям память о себе,

Начну писать рассказ неторопливый.

Еще во дни, когда я был младенцем,

То мой отец, филадельфийский шкипер,

Однажды взял с собой на берег моря

Свою жену Мабель Дунхам и с нею

Меня, двухгодовалого мальчишку,

Подняв на твердое свое плечо.

И я, малыш, сумел запомнить только

Огромную синеющую скатерть,

Чей край был плотно свит в трубу тугую

Блестящей белоснежной бахромой,

Да теплотой напитанный песок

И светотень, игравшую на скалах.

Но лишь пять лет спустя мне мать сказала,

Что это было море, что тогда

Отец мой окунул меня в прибое,

Грохочущем чудесно, и сказал,

Что должен сын любить волну морскую

И дело унаследовать отца.

Наш дом стоял у гавани, и часто

В его трубу врывался дикий ветер

И раздувал очажную золу.

И мать вздыхала тихо и шептала:

«Да отвратит судьба свой лик жестокий

От всех ведущих в море корабли».

И в окна узкие всегда мне было видно

Громадный порт, наполненный судами,

Сплетение дремучее снастей,

И девы моря в сомкнутых ладонях

Держали корабельные бушприты,

И флаги плыли в темной синеве.

Уже тогда росли незримо зерна

Того решенья, что послало в море

Меня служить, ему не изменяя.

И мир, который пахнул так прекрасно

Пенькой смоленой, горькой солью моря

И мокрым дубом, раскрывался настежь.

Не раз, не два я убегал из школы

В веселый ад погрузки и аврала,

Где смуглые матросы вспоминали

О девушках в Камбодже, в Кохинхине

И в пьяном реве песен проклинали

Свою судьбу, хозяина и море.

Учитель наш, старик подслеповатый,

По многу раз внушал мне мудрой тростью

Различие между добром и злом

И говорил моим друзьям по парте,

Что виселица плачет о Годфрее.

Октябрь свистел холодными ветрами,

Когда, под вечер, к нам пришла соседка

И, помолчав, сказала, что двухдечный

«Тhе Ноrzе оf sеа», где мой отец был шкипер,

Погиб в тайфуне около Шанхая,

А ей сказал об этом Бенни Роджер.

Потом явился Бенни Роджер сам,

Высокий, тощий и рыжеволосый,

И матери сказал, что видел точно,

Как шкипера хватило об утесы,

И что он сам, Вениамин Чарльз Роджер,

Один избегнул воли провиденья.

Так мы остались двое в этом мире.

И я не видел, чтобы улыбалась

Хоть в шутку мать. Все чаще рано утром

Она ходила в то предместье порта,

Где содержал матросскую таверну Презренный скупщик краденого Слим.

И все скуднее было в доме нашем,

Исчезло все, что привозил отец мой:

Резная кость и дерево с Борнео,

Жемчужины с далекого Цейлона

И раковины моря с Никобарских

Затерянных в пространстве островов.

Двенадцать лет мне минуло, когда

Мать тронула слезами сердце дяди

Двоюродного, боцмана с «Эринн»,

И он сказал, чтобы малыш явился,

Что будет он юнгой, не струсит если,

И будет получать полсоверена.

Наутро мать мне собрала в дорогу

Отцовский сундучок, пустой почти что,

И нож его отточенный, тяжелый,

Предмет моих мальчишеских мечтаний,

На пояс мне повесила, и молча

Заплакала, склонившись надо мной.

И через час вдали растаял берег,

А я усердно в камбузе старался

До блеска солнца вычистить кастрюли.

И ухо, незнакомое досель

С ножатьем жестких сильных пальцев кока,

Горело сильно.

...Я отложил перо и глянул вниз.

Как мне знакомо это побережье,

Как мирен день осенний, светлый, теплый!

Под старость видишь прошлое яснее,

Но те в могиле, кто могли б понять

Их старого товарища Годфрея.

И так я рос наперекор судьбе

И не гнушался никакой работой.

Из поваренка сделался юнгой.

Канат, что прежде жег мои ладони,

Он мягок стал в сравнении с шершавой

И загрубевшей от труда рукой.

Я стал матросом. Дальше капитан,

Мое морское рвение заметив,

Меня назначил сразу рулевым,

И я подумал, что отец спокойно

Теперь уснет в своей сырой могиле,

И заступил на вахту у руля.

Все те порты, что только понаслышке

Я знал, теперь открылись предо мною,

И я увидел, как поют и пляшут

В холодном Нью-Фаундленде матросы,

Увидел, как даяки на Борнео

Пьют ром из человечьих черепов.

Я возмужал, но странно мне, что драки,

И та любовь, что ценится на деньги,

И ром, который дешев в южных землях,

Меня не привлекали, но иная

Мечта меня вела и окрыляла

И говорила: «здесь твоя дорога».

Давно меня влекло узнать, какими

Загадочными тайнами владеет

Тот капитан, иль шкипер, иль арматор,

Который в ночь, в беззвездье и в тумане

Ведет корабль, и лишь компас подмога

Не слишком верная ему в пути.

Шесть лет я слушал голоса погоды,

Глядел на рябь чуть видную течений,

По звездам и по солнцу научился

Примерно место находить свое,

Но внятно мне, что не было секретов,

А был лишь опыт многих сотен лет.

Давно меня к себе манило солнце

И звезды отдаленные, по ним-то,

Устроенным навечно маякам,

Хотелось так мне курсы направлять,

Чтоб точно знать, где в море я безбрежном,

Где мой корабль проходит по волнам.

Вторым помощником я был уже в ту осень,

Когда мы подходили к Сан-Домииго.

И вдруг мне стало ясно, что теперь

Я на пути надежном, что решенье

Того, что думал я и дни и ночи,

Созрело вдруг и в сердце и в мозгу.

Я заперся в каюте и сказался

Больным начальству. В радостном волненье

Два дня, две ночи я чертил на плотной,

Подмоченной слегка водой бумаге

Мою мечту, что зримою предстала

На вахте поздней взору моему.

Подобье треугольной легкой рамы,

Одна шестая градусного круга

Служила вместо третьей стороны.

В углу же верхнем закрепил линейку,

Как радиус она могла вращаться,

Скользя концом по градусной дуге.

Зеркального стекла кусочек малый

Я поместил в начале той линейки,

Второй осколок зеркала на раме

Был укреплен. Потом я взял трубу

Подзорную с хорошим полем зренья

И привинтил ее сквозь кольца к раме.

Но должно здесь заметить, этот труд

Свершен был в стенах отческого дома,

Затем что Дикинсон, владелец барка,

Узнав, что я сижу в своей каюте

По целым дням, подумал, что рехнулся

Его помощник, и прогнал меня.

Я обнял мать любезную мою

И чувствовал, что дней уже немного

Нам вместе быть; она же второпях,

От радости нежданной задыхаясь,

Все так спешила со своим обедом,

Как будто был еще мальчишкой я.

Я ей сказал про то, что я уволен,

И про мечту, которой жил я ныне,

И с твердостью, внезапной в эти годы,

Сказала мать мне: «Милый сын, коль прочь

Уверен ты, иди вперед, не труся,

И сердце материнское с тобой».

Визжала медь под легкою пилой,

Дни пролетали быстро за работой,

И наконец я вышел утром к морю,

Держа в руках горячих угломерный

Построенный прилежно инструмент,

Который я назвал тогда секстаном.

Смотря в трубу сквозь стеклышко цветное

И тихо опуская алидаду,

Я видел ясно, что качнулось солнце

И медленно сползло по небосводу,

Сводимое рукой моею слабой

До синих вод седого океана.

Я записал отсчет, что был на лимбе,

И, не жалея времени и денег,

Отправился в тот вечер в дальний город,

Где жил известный всей стране ученый,

Отдавший жизнь свою далеким звездам,

Чтобы ему секстан свой показать.

Седой старик, он мне сказал серьезно,

Что ранее меня был дивный гений,

Что нынче спит в Вестминстерском аббатстве,

По имени сэр Исаак Ньютон,

Который дал идею инструмента

Того, что я построил терпеливо,

Но мой секстан прекрасен, исключая

Необходимых мелких переделок,

И что отныне и звезда и солнце

Послужат вехой в помощь моряку,

Дабы вести его дорогой правой

Средь океанских яростных пучин.

Немало прожил я с тех пор на свете,

Мне помнится, как пастор в церкви нашей

Сказал народу, что богопротивный

Томас Годфрей научен сатаною,

Он солнце и луну низводит с неба

И заставляет людям их служить,

Еще добавил пастор: «Кто дерзнет

Коснуться сей диавольской машины

(Под нею пастор разумел секстан), :

Тот недостоин вечного прощенья

И в ад сойдет навеки, без возврата,

Как еретик».

В тот горький год скончалась мать моя,

Мабель Дунхам; уже пред самой смертью

Она просила схоронить ее

На том холме, откуда видно море

И слышен гул дробящейся воды.

«Там буду ждать, — она сказала слабо, —

Тебя, мой сын, когда ты будешь с моря

В родимый порт с удачей приходить.

И пусть уже мое истлеет тело,

Но да живет любовь к тебе, мой мальчик,

И да поможет в буре побеждать».

Я в битвах был, я видел ураганы,

Я был в плену на корабле английском,

И так была близка ко мне та петля,

Которую пророчил мне учитель

Во дни былые детства моего.

А после я пришел на этот берег,

Женился здесь и жил с семьею мирно,

Но было мне всегда всего дороже

Сознание, что мой секстан на вахте

Во всех морях, и каждый штурман скажет:

«Ты дело сделал, старина Годфрей».

Давно лежит жена под сенью яблонь,

И я один меж правнуков веселых,

Подобен обомшелому утесу

В кольце гремучих ярко-синих волн,

Но моряки, из странствий возвращаясь,

Дорогу знают в мой непышный дом

И радостно приходят рассказать мне,

Как облегчился труд судовожденья,

Блаженны дни того, кто делал благо!

И я доволен в старости глубокой

Сознаньем этим, молодящим сердце.

Но знаю я, что близок срок отплытья

На те моря,откуда не вернулись

Никто из прежде живших на земле.

Уже в ночи я чувствую, как ветер

Зовет меня идти с собою в море.

И встану я на этот громкий зов,

И руль возьму уверенной рукою,

Чтобы отплыть от берегов земли

И на нее уже не возвращаться.

Я, Том Годфрей, смиренный житель моря,

Начавший в светлый день Иеронима

Повествованье это о секстане,

Его окончил.

День идет к закату,

Спокойно море.

Медленные веки

Смыкает тихий и спокойный сон.