КОМАНДИР И ШТУРМАН

Патрик О Брайан

Глава Десятая

    «У Маймонида есть рассказ о лютнисте, который, когда потребовалось играть по какому-то поводу, обнаружил, что он совершенно забыл не только то произведение, которое должен был исполнить, но вообще искусство игры на лютне, постановку пальцев, все остальное, — писал Стивен. — Иногда меня охватывает страх, что подобное может случиться и со мной, — страх вполне обоснованный, поскольку со мной произошло нечто похожее. Будучи юношей, я вернулся в Агамор после восьми лет отсутствия и пошел повидать Брайди Кулан, которая заговорила со мной по-ирландски. Ее голос был мне поразительно знаком (еще бы, она была моей кормилицей), знакомы были интонации и даже слова, однако я ничего не понимал — произносимые ею слова для меня ровно ничего не значили. Я был ошеломлен этим открытием. Я вспомнил об этой истории, открыв, что больше не знаю, что мои друзья чувствуют, намереваются делать или хотят сказать. Очевидно, что Д. О. ожидало горькое разочарование в Сьюдадела, которое он пережил гораздо тяжелее, чем можно было ожидать от него. Также очевидно, что Д. Д. по-прежнему глубоко несчастен. Но кроме этого, я не знаю почти ничего-каждый из них замкнулся в себе, и я не могу заглянуть им в душу. Моя вспыльчивость, разумеется, не помогает делу. Я не должен быть мрачным, раздражительным упрямцем (чему способствует отсутствие физических упражнений). Однако должен признаться, что, хотя я их люблю, я готов послать их обоих ко всем чертям с их заносчивостью, эгоцентричным отношением к вопросам чести и их недальновидным подталкиванием друг друга к бессмысленным подвигам, которые, весьма вероятно, закончатся их преждевременной гибелью. Их гибель — это их личное дело, но это может кончиться и моей гибелью, не говоря об остальном экипаже. Погубленная команда, потопленный корабль и мои уничтоженные коллекции — а на другой чаше весов ничего, кроме честолюбия этих господ?
       Систематическое отрицание всех других аспектов существования — вот что меня возмущает. Половину своего времени я тратил на то, чтобы прочищать их желудки, пускать им дурную кровь, предписывать нежирную пищу и снотворное. Оба они едят слишком много, слишком много пьют, особенно Д. Д. Иногда я боюсь, что они отгородились от меня оттого, что договорились встретиться следующий раз на берегу как дуэлянты и прекрасно понимают, что я постараюсь этому помешать. Как они выводят меня из себя! Если бы им пришлось драить палубу, ставить паруса, чистить гальюны, то нам не пришлось бы что ни день слышать об их капризах. У меня не хватает на них терпения. Они до странности незрелы для мужчин своего возраста и своего положения, хотя следует признать, иначе они бы здесь не оказались: зрелый, развитой ум и военная морская служба — две вещи несовместные, умный не будет бродить по всем морям с тем, чтобы с кем-то помериться силами. Несмотря на тонкую натуру (перед тем как мы добрались до Сьюдадела, он исполнял «Deh vieni» в своей транскрипции с подлинным изяществом), Д. О. во многих отношениях больше подошел бы на роль главаря карибских пиратов лет сто назад. А Д. Д. , при всей его сообразительности, может стать своего рода инквизитором — этаким Лойолой Судного дня, если только прежде того ему не проломят голову или не проткнут его насквозь. Я очень часто вспоминаю тот злополучный разговор…»
       К удивлению команды, покинув Сьюдадела, «Софи» направилась не в сторону Барселоны, а на вест-норд-вест и на рассвете, обойдя мыс Салу на недалеком расстоянии от него, обнаружила груженое испанское каботажное судно водоизмещением в двести тонн, на котором были установлены шесть шестифунтовых пушек (не открывших по ним огня). Шлюп подошел к испанцу со стороны берега так аккуратно, словно рандеву было назначено шесть недель назад и испанский капитан пришел на место встречи с точностью короля.
       — Очень выгодная коммерческая сделка, — заметил Джеймс Диллон, наблюдая, как приз с попутным ветром направляется на восток, в порт Магон. Между тем, ложась с одного галса на другой, шлюп с трудом продвигался к северу, к одному из самых оживленных морских торговых путей в мире. Но это был не тот (и к тому же сам по себе неудачный) разговор, который Стивен имел в виду.
       Нет, не тот. Тот произошел позднее, после обеда, когда доктор находился на квартердеке вместе с Диллоном. Они непринужденно обсуждали различные национальные привычки — привычку испанцев засиживаться допоздна, привычку французских мужчин и женщин вместе выходить из-за стола и тотчас направляться в гостиную; привычку ирландцев засиживаться за бокалом вина до тех пор, пока кто-то из гостей не предложит расходиться; обычай англичан предоставлять такое решение хозяину; характерные различия в проведении поединков.
       — Дуэли — очень редкое явление в Англии, — заметил Джеймс.
       — Это верно, — ответил Стивен. — Когда я впервые приехал в Лондон, то я, например, удивился, узнав, что англичанин может целый год не выходить из дому.
       — Действительно, — сказал Диллон, — представления о вопросах чести значительно отличаются в двух королевствах. Я не раз задирал англичан, что в Ирландии непременно привело бы к вызову на дуэль, но результата не последовало. У нас это назвали бы удивительной робостью — или же следовало назвать это застенчивостью? — Диллон иронически пожал плечами и хотел было продолжить, но тут световой люк каюты открылся, в нем появились голова и массивные плечи Джека Обри. «Никогда не думал, что такое простодушное лицо может выглядеть таким мрачным и злым», — подумал Стивен.
       «Уж не намеренно ли сказал это Д. Д.? — записал он. — В точности не знаю, но подозреваю, что это так, судя по замечаниям, которые он делает в последнее время, — возможно, замечаниям непреднамеренным, всего лишь бестактным, но, взятые вместе, они выставляют разумную осторожность с неприглядной стороны. Я не знаю. А следовало бы. Единственное, что я знаю, это то, что когда Д. О. гневается на своих начальников, раздраженный субординацией, требуемой службой, вследствие своего беспокойного темперамента, или (как сейчас) терзаемый неверностью возлюбленной, он находит выход в насилии, в действии. Д. Д. , движимый злобой, поступает таким же образом. Разница в следующем. По — моему, если Д. О. стремится лишь к шуму и грохоту, напряженной деятельности ума и тела, живя одной минутой, то Д. Д. хочет много большего, чего я очень опасаюсь». Закрыв дневник, Стивен долгое время смотрел на его обложку, уносясь мыслями куда-то вдаль, пока стук в дверь не заставил его очнуться.
       — Мистер Риккетс, — сказал доктор, — чем могу быть вам полезен?
       — Сэр, — отвечал мичман,-капитан просит вас подняться на мостик и взглянуть на берег.

* * *

— Слева, к югу от столба дыма, холм Монтжюйк, на котором стоит большой замок, а выступ справа — это Барселонета, — объяснял Стивен. — За городом возвышается Тибидабо. Когда я был мальчишкой, я впервые в жизни увидел здесь краснолапого сокола. Если соединить линию, идущую от Тибидабо, через собор, к морю, то вы увидите мол Санта — Кре и большой торговый порт. Слева от него ковш, в котором стоят королевские суда и канонерки.
       — Много канонерок? — спросил Джек.
       — Пожалуй, хотя подсчетом я не занимался. Кивнув головой, Джек острым взглядом окинул бухту, запоминая детали, и, нагнувшись вниз, крикнул:
       — На палубе! Спускайте аккуратно. Бабингтон, не мешкайте с тросом.
       Стивен приподнялся на шесть дюймов над люлькой, в которую его посадили, и, спрятав руки, чтобы ненароком не хвататься за тросы, реи и блоки, при помощи ловкого, как обезьяна, Бабингтона, подтянувшего его к наветренному бакштагу, был спущен с головокружительной высоты на палубу, где матросы извлекли его из кокона, в котором поднимали наверх, поскольку никто не рискнул бы отправить доктора в поднебесье по вантам.
       Рассеянно поблагодарив их, он спустился в трюм, где помощники парусных дел мастера зашивали труп Тома Симонса в его койку.
       — Ждем, когда принесут ядра, сэр, — объяснили они. В этот момент появился Дей, несший в сетке пушечные ядра.
       — Решил оказать ему последнюю услугу, — сказал старший канонир, ловко укладывая груз в ногах у трупа. — Мы с ним вместе плавали на «Фебе». Он и тогда часто болел, — поспешно добавил он.
       — Что правда, то правда. Том никогда не отличался крепким здоровьем, — подтвердил один из помощников парусных дел мастера, сломанным зубом перерезая нитку.
       Известная деликатность этих слов имела целью утешить Стивена, потерявшего пациента. Несмотря на все его старания, больной, в течение четырех суток находившийся без сознания, так и не пришел в себя.
       — Скажите мне, мистер Дей, — сказал доктор после того, как помощники парусного мастера ушли, — много ли он выпил? Я спрашивал об этом его друзей, но они отвечают уклончиво, то есть лгут.
       — Конечно, лгут, лгут, сэр, поскольку пьянство запрещено уставом. Много ли он пил? Видите ли, Том дружил со всеми, так что пил вдоволь. То там, то здесь дадут ему глоток — другой. Выходило что-то около литра в день.
       — Литр. Что ж, литр — это много. Но я все — таки удивляюсь тому, что такое количество вина могло убить человека. Если смешать три части вина с одной частью воды, то получается шесть унций напитка — смесь хмельная, но не смертельная.
       — Господи, доктор, — ответил канонир, с жалостью посмотрев на Стивена. — Никакая это не смесь, а ром.
       — Так он выпил литр рома? Чистого рома? — воскликнул Стивен.
       — Вот именно, сэр. Каждый член экипажа получает пол — литра в день. Сюда-то и добавляют воду. Ах боже ты мой, — засмеялся он негромко и легонько похлопал бездыханного беднягу, — если бы матросы получали пол — литра грога, на три четверти разбавленного водой, то на судне разразился бы бунт. И поделом.
       — Так на каждого приходится по пол — литра спиртного в день? — вскричал Стивен, побагровев от гнева. — Целая кружка? Скажу об этом капитану — пусть выливает эту отраву за борт.

* * *

— Итак, мы предаем сей прах глубинам морским, — произнес Джек Обри, закрывая молитвенник.
       Товарищи Тома Симонса наклонили доску, послышалось шуршанье парусины, негромкий всплеск, и ввысь бесконечной чередой стали подниматься пузырьки воздуха.
       — А теперь, мистер Диллон, — проговорил капитан, словно продолжая молитву, — полагаю, мы можем продолжать заниматься оружием и покраской.
       Шлюп лежал в дрейфе, находясь далеко за пределами видимости Барселоны. Вскоре после того, как тело Тома Симонса опустилось на глубину четыреста саженей, «Софи» почти успела превратиться в белоснежный сноу с выкрашенным чернью фальшбортом и бестропом — куском перлиня, натянутым вертикально, изображавшим трисельную мачту. Установленное на полубаке точило медленно вращалось, оттачивая клинки и острия абордажных сабель и пик матросов, абордажных топоров и тесаков морских пехотинцев, мичманских кортиков и офицерских шпаг.
       На борту «Софи» вовсю кипела работа, но обстановка на судне царила мрачная. Вполне естественно, что товарищи умершего, да и вся вахта были удручены (Том Симонс был общим любимцем — и вдруг такой страшный подарок ко дню рождения). Печальное настроение подействовало и на остальных моряков, поэтому на полубаке не было слышно ни песен, ни шуток. Но атмосфера в целом была спокойной, располагающей к раздумьям, ни злобы, ни угрюмости не ощущалось. Однако Стивен, лежавший на своей койке (он всю ночь бодрствовал, оставшись наедине с беднягой Симонсом), пытался определить, в чем дело. Что это — подавленность? Страх? Предчувствие важных событий? Он думал об этом, несмотря на раздражающий шум, производимый Деем и его командой, которая перебирала ядра, счищая с них ржавчину и кидая на лоток, по которому они скатывались в ящики для хранения. Сотни и сотни четырехфунтовых ядер с грохотом сталкивались между собой, и под этот шум доктор, сбившись со счета, уснул.
       Он проснулся, услышав собственное имя.
       — Увидеть доктора Мэтьюрина? Нет, конечно нельзя, — послышался из кают-компании голос штурмана. — Можете оставить ему записку, а за обедом я ему передамее — к тому времени он проснется.
       — Я хотел спросить его, чем объясняется поведение лошади, не желающей повиноваться, — неуверенным голосом произнес юный Эллис.
       — Кто это велел вам задать этот вопрос? Наверняка этот придурок Бабингтон. Стыдно быть таким лопухом, проведя пять недель в море.
       Выходит, невеселая атмосфера не достигла мичманского кубрика, а может, успела измениться. Стивен размышлял о том, что молодежь живет совершенно обособленной жизнью и их счастье не зависит от обстоятельств. Он вспоминал собственное детство, когда он жил одним днем, — ни прошлое, ни будущее его не интересовали. В этот момент послышался свист боцманской дудки, звавшей на обед; в животе у него заурчало, и он перекинул ноги через ограждение койки. «Я стал дрессированным морским животным», — подумал доктор.
       То были первые сытые дни их крейсерства; на столе все еще не переводился хлеб, и Диллон, пригнув голову, чтобы не удариться о бимс, отрезав себе порядочный кусок бараньего седла, произнес:
       — Когда вы выйдете на палубу, то увидите чудесные перемены. Вы убедитесь, что из шлюпа мы превратились в сноу.
       — С добавочной мачтой, — пояснил Маршалл, подняв три пальца.
       — Неужели? — спросил Стивен, поспешно протягивая свою тарелку. — А зачем, скажите на милость? Для скорости, удобства, красоты?
       — Чтобы одурачить противника.
       Трапеза сопровождалась спорами о военном искусстве, сравнением достоинств магонского и чеширского сыров и рассуждениями о величине глубин Средиземного моря на небольшом расстоянии от берега. Стивен еще раз отметил характерную черту моряков (несомненно, традиция среды, в которой люди поневоле должны учиться терпимости), благодаря которой даже такой неотесанный тип, как казначей, способствовал продолжению беседы, сглаживая неприязненные отношения и снимая напряженность, — пусть зачастую с помощью сальностей, однако умело вел разговор, в результате чего обед протекал не только в непринужденной, но даже довольно приятной обстановке.
       — Осторожнее, доктор, — произнес штурман, поддерживая Стивена у трапа. — Начинается бортовая качка.
       Так оно и оказалось, и, хотя палуба «Софи» совсем незначительно возвышалась над кают-компанией, по существу находившейся ниже ватерлинии, качка наверху ощущалась сильно. Пошатываясь, Стивен ухватился за пиллерс и выжидающе оглянулся вокруг.
       — Где ваши великие преобразования? — вскричал он. — Где эта третья мачта, которая должна развеселить неприятеля? Где забавные штучки, с помощью которых можно подшутить над сухопутным человеком, где ваше остроумие? Клянусь честью, господин фокусник, этот номер не пройдет даже в грошовом балагане. Неужели вы не понимаете, что все это никуда не годится?
       — Что вы, сэр! — воскликнул Маршалл, шокированный яростью, горевшей во взгляде Стивена. — Клянусь честью, мистер Диллон, я призываю вас…
       — Любезный мой соплаватель, — произнес Джеймс, подводя Стивена к бестропу-толстому тросу, натянутому параллельно грот-мачте дюймах в шести в сторону кормы, — позвольте вас заверить, что в глазах моряка это мачта, третья мачта. Очень скоро вы увидите, как к нему прикрепят косой грот в качестве триселя, а также прямую бизань, укрепленную на гике у нас над головой. Ни один моряк не примет нас за бриг.
       — Что же, — отозвался Стивен, — должен вам поверить. Мистер Маршалл, прошу прощения за мои поспешные заключения.
       — Вы могли бы высказывать и еще более поспешные заключения и все — таки не вывели бы меня из себя, — отвечал штурман, знавший о симпатии, которую испытывал к нему доктор, и высоко ее ценивший. — Похоже на то, что где-то на юге разыгралась нешуточная буря, — заметил он, кивнув в сторону моря.
       Пологая зыбь шла от далекого африканского побережья, подъем и опускание линии горизонта обозначали длинные и одинаковые интервалы между валами. Стивен прекрасно представлял себе, как валы эти разбиваются о скалы каталонского побережья, накатывают на галечные отмели и отступают назад, действуя словно чудовищная терка.
       — Надеюсь, что дождя не будет, — произнес доктор, который неоднократно замечал, как в начале осени после штиля появлялась зыбь, после чего поднимался зюйд-остовый ветер и с нависшего желтого неба на созревшие виноградные гроздья лились потоки теплого дождя, напоминая о поре уборки урожая.
       — Парус на горизонте! — закричал впередсмотрящий. Оказалось, что это тартана средних размеров, глубоко осевшая в воду. Лавируя против восточного бриза, она, по-видимому, шла из Барселоны. И теперь находилась в двух румбах по их левой скуле.
       — Нам повезло, что это не случилось два часа назад, — произнес Диллон. — Мистер Пуллингс, доложите капитану, что в двух румбах по нашей левой скуле виден незнакомый парусник. — Не успел он закончить фразу, как на мостик вышел Джек, все еще державший в руках перо. В его глазах появилось жесткое выражение.
       — Будьте добры… — произнес он, протянув перо Стивену и, словно мальчишка, взвился на мачту.
       На палубу высыпало множество матросов, они заканчивали утреннюю уборку и ставили паруса, незаметно меняя курс, чтобы отсечь тартану от суши. После того как доктор раз или два столкнулся с моряками, которые громко кричали ему в ухо: «С вашего позволения, сэр» или «Извиняюсь, сэр», он неторопливо направился в капитанскую каюту, сел на рундук Джека и принялся размышлять о природе человеческого сообщества — его реальности, его отличии от каждого из индивидов, составляющих его, о том, как поддерживать с ним связь.
       — Ах, вы здесь, — сказал Джек, вернувшись. — Боюсь, это всего лишь захудалый «купец». Я надеялся на нечто лучшее.
       — Рассчитываете захватить судно?
       — Ну конечно, если только оно приблизится к нам. Я-то надеялся устроить драчку, как у нас говорят. Вы даже не представляете, как приходится ломать голову, — это вам не прописывать слабительное или делать кровопускание. Ревень да александрийский лист. Скажите, если нам ничто не помешает, мы с вами помузицируем нынче вечером?
       — С превеликим удовольствием, — отозвался Стивен. Посмотрев на Джека, он представил себе, как будет тот выглядеть, когда погаснет его юношеский огонь: мрачный, скучный, властный, если не сказать — жестокий и замкнутый.
       — Да… — отозвался Джек и замолчал, видимо не решаясь что-то добавить. Однако он ничего больше не сказал и минуту спустя вышел на мостик.
       «Софи» быстро скользила по волнам, хотя добавочных парусов не было поставлено, и не проявляла намерения сблизиться с тартаной. Со стороны казалось, что это сноу, спешащее по своим коммерческим делам в Барселону. Через полчаса на «Софи» заметили, что на тартане четыре пушки, что экипаж ее немногочислен (даже кок участвовал в судовых работах) и что у судна какой-то неряшливый, неопределенный вид. Однако когда тартана решила лечь на новый галс, то шлюп мигом поднял стаксель, поставил брамсели и понесся вперед с удивительной скоростью. Это был такой сюрприз для тартаны, что на ней проворонили поворот и она продолжала оставаться на прежнем галсе, идя влево от шлюпа.
       Когда до тартаны оставалось с полмили, мистер Дей (страсть как любивший наводить на кого-нибудь пушку) выстрелил так, что ядро упало перед самым форштевнем тартаны, которая тотчас же легла в дрейф, опустив рей. Подойдя к ней, Джек пригласил капитана судна подняться на борт шлюпа.
       — Они очень извиняются, господин, но они не могут этого сделать. Если бы смогли, то с удовольствием подошли бы к вашему судну, но у их баркаса пробито дно, — объяснила довольно миловидная молодая женщина, очевидно «миссис Тартан» или что-то вроде того. — Во всяком случае, мы нейтральное судно из Рагузы и идем в балласте в Рагузу.
       Маленький темнокожий человечек стал прыгать в шлюпке, днище которой действительно оказалось пробитым.
       — Как называется тартана? — спросил Джек.
       — «Пола», — отозвалась женщина.
       Джек Обри поднялся, размышляя. Он был не в духе. Оба судна поднимались и опускались на волнах зыби. Всякий раз, как «Софи» поднималась ввысь, по ту сторону тартаны появлялась земля. Досаду Джека Обри усугубляло то обстоятельство, что на юге он видел рыбацкое судно, шедшее курсом бейдевинд, а за ним шло еще одно — это была баркалонга. Матросы «Софи» молча разглядывали женщину, откровенно облизываясь при этом.
       Оказалось, что тартана вовсе не в балласте, — это была подлая ложь. Джек сомневался и в том, что она приписана к Рагузе. Да и настоящее ли ее название — «Пола»?
       — Катер на воду! — скомандовал Джек Обри. — Мистер Диллон, кто из наших говорит по-итальянски? Я знаю, Джон Баптист — итальянец.
       — Абрам Кодпис тоже, сэр. Это артельщик.
       — Мистер Маршалл, захватите с собой Баптиста и Кодписа и разберитесь с этой тартаной. Посмотрите на ее документы, загляните в трюм, обыщите каюту, если понадобится.
       Катер пошел вниз, старшина изо всех сил старался не испортить свежую краску, а вооруженные до зубов матросы стали спускаться в катер по фалу, привязанному к грота — рею. Они были готовы сломать себе шеи или утонуть, но только не повредить нарядный, окрашенный чернью фальшборт.
       Добравшись до тартаны, Маршалл, Кодпис и Джон Баптист поднялись на его борт и спустились в каюту. Послышался гневный женский голос, затем пронзительный крик. Матросы на полубаке переглянулись.
       Маршалл вернулся на шлюп.
       — Что вы сделали с этой женщиной? — спросил Джек Обри.
       — Врезал ей, сэр, — флегматично отвечал Маршалл. — Она такая же рагузанка, как и я. По словам Кодписа, капитан говорит только по-французски, никакой он не итальянец. Документы дамочка спрятала в передник; трюм набит тюками, предназначенными для доставки в Геную.
       — Только подлец способен ударить женщину, — громко произнес Диллон. — Подумать только, с кем нам приходится сидеть за одним столом.
       — Посмотрим, что вы запоете, когда женитесь, мистер Диллон, — фыркнув, произнес казначей.
       — И все — таки вы молодчина, мистер Маршалл, — сказал Джек Обри. — Отлично справились. Сколько там матросов? Что они собой представляют?
       — Восемь, сэр, включая пассажиров. Безобразные, упрямые обормоты.
       — Тогда пришлите их сюда. Мистер Диллон, будьте любезны, подберите подходящих людей для призовой команды.
       В это время начался дождь, и с первыми каплями послышался звук, заставивший всех обернуться в сторону норд-оста. Это был гром. Но не грозовой, а орудийный.
       — Прихватите этих пленных, — крикнул Джек. — Мистер Маршалл, составьте им компанию. Вас не затруднит присмотреть за женщиной?
       — Никоим образом, сэр, — ответил Маршалл.
       Пять минут спустя шлюп уже разрезал под углом зыбь, совершая под дождем плавные винтообразные движения. Теперь ветер дул с траверза, и, хотя на «Софи» почти сразу убрали брамсели, меньше чем через полчаса тартана осталась далеко позади.
       Опершись о поручни, Стивен уставился на кильватерную струю, мыслями унесясь за тысячи миль, и не сразу почувствовал, что его теребят за полу. Обернувшись, он увидел улыбающегося Моуэта и немного поодаль стоявшего на четвереньках Эллиса, которого выворачивало наизнанку. Он блевал, целясь в шпигат — небольшое квадратное отверстие в фальшборте.
       — Сэр, сэр, — повторял мичман, — вы же промокнете.
       — Действительно, — отозвался Стивен и минуту спустя добавил: — Ведь идет дождь.
       — Совершенно верно, сэр, — продолжал Моуэт. — Может, спуститесь в каюту? Или прикажете принести вам непромокаемую куртку?
       — Нет — нет. Вы очень добры. Не надо… — рассеянно отвечал Стивен, и Моуэт, которому не удалась первая часть его миссии, с жизнерадостным видом приступил ко второй: следовало прекратить свист доктора, который раздражал часового на корме, матросов на квартердеке, да и весь экипаж. — Вы позволите сказать вам кое —что, связанное с морской службой, сэр? Вы слышите орудийные выстрелы?
       — Будьте любезны, — отозвался Стивен, растягивая губы, собранные в трубочку.
       — Дело вот в чем, сэр, — сказал мичман, указывая справа от себя, туда, где за свинцовыми шипящими волнами находилась Барселона, — мы это называем подветренным берегом.
       — Вот как? — произнес доктор, и в глазах его затеплился огонек любопытства. — То, что вы так недолюбливаете? А это не предрассудок, не традиционное суеверие слабых душ?
       — Вовсе нет, сэр, — воскликнул Моуэт и принялся объяснять доктору характер сноса — утрату наветренного расстояния во время хода, невозможность лавировать при слишком сильном ветре, неизбежность дрейфа в подветренную сторону в том случае, когда судно оказывается запертым в бухте, а штормовой ветер дует прямо в лоб, — весь ужас такой безвыходной ситуации. Его объяснения сопровождались низким орудийным гулом, подчас непрерывным ревом, продолжавшимся с полминуты, иногда отдельными гулкими выстрелами. — Как мне хочется узнать, что там происходит! — воскликнул юноша, прервав себя на полуслове и привстав на цыпочки.
       — Опасаться нечего, — сказал Стивен. — Вскоре ветер будет дуть в направлении волн — такое часто происходит перед Михайловым днем. Если бы только можно было укрыть виноград каким — нибудь гигантским зонтом!
       Моуэт был не одинок в своем любопытстве. Капитан «Софи» и его лейтенант, слушавшие этот рев и ждавшие исхода поединка, стояли рядом на шканцах, мысленно бесконечно далекие друг от друга. Все их помыслы были направлены на норд-ост. Столь же внимательно прислушивался к происходящему и почти весь экипаж.
       То же можно было сказать и об экипаже «Фелипе V», семипушечного испанского капера. Он появился внезапно, прорвав слепящую пелену ливня, — темный силуэт по траверзу со стороны берега чуть ближе к корме — и на всех парусах мчался на звук битвы. Оба судна увидели друг друга одновременно. «Фелипе» выстрелил, поднял опознавательные флаги, услышав в ответ бортовой залп «Софи», и, поняв свою ошибку, положил руль на борт и направился в сторону Барселоны, сопровождаемый сильным ветром, дувшим с левой раковины. Большие латинские паруса его наполнились ветром и маятником раскачивались на волнах.
       Секунду спустя на «Софи» переложили руль, вынули дульные пробки из орудий правого борта. Канониры ладонями закрыли фитили и затравку.
       — Все на корму! — воскликнул Джек, и с помощью ломов и вымбовок пушки были приподняты на пять градусов. — Откатить пушки! Огонь по готовности.
       Он повернул штурвал на две спицы, и в этот момент третья и четвертая пушка выстрелили. Капер тотчас рыскнул к ветру, словно намереваясь сблизиться с «Софи», но затем его хлопающая на ветру бизань опустилась на палубу, паруса наполнились ветром, и он помчался курсом фордевинд. В голову его руля попало ядро, и капер не смог нести кормовые паруса. Матросы лихорадочно работали, укрепляя на корме длинное весло вместо руля и ставя бизань-рей. Две пушки левого борта выстрелили, и одно из ядер, летевшее со странным звуком, попало в шлюп. Но прицельный бортовой залп «Софи», произведенный с расстояния пистолетного выстрела, и дружный мушкетный огонь заставили испанцев прекратить сопротивление. Ровно через двенадцать минут после первого выстрела капер спустил флаг, и на борту «Софи» раздался оглушительный крик «ура». Матросы хлопали друг друга по спине, жали руки, смеялись.
       Дождь прекратился, тяжелые свинцовые тучи уходили на запад, закрывая порт, который стал значительно ближе.
       — Будьте любезны, распорядитесь капером, мистер Диллон, — произнес Джек, посмотрев на флюгер. Ветер поворачивал по часовой стрелке, как это часто бывает в здешних водах после дождя, и вскоре он задует от зюйд — зюйд-оста. — Есть какие — нибудь повреждения, мистер Лэмб? — спросил капитан у плотника, пришедшего к нему с докладом.
       — Поздравляю с удачей, сэр, — отвечал плотник. — Серьезных повреждений нет, с набором все в порядке, но то единственное ядро наделало дел на камбузе, перевернуло все котлы и разбило дымовую трубу.
       — Мы тотчас же осмотрим его, — отозвался Джек Обри. — Мистер Пуллингс, передние пушки недостаточно надежно закреплены. Какого дьявола!.. — воскликнул он. Орудийная прислуга выглядела не краше чертей из преисподней. Самые нелепые мысли пришли ему на ум, но затем он понял, что матросы перепачкались черной краской и сажей из разбитого камбуза и теперь расчеты носовых пушек, забавляясь, мазали своих товарищей. — Кончайте этот поганый балаган, черт бы вас всех побрал! — кричал он громовым голосом. Джек редко бранился, лишь изредка поминая всуе имя Господне, и матросы, ожидавшие, что капитан будет доволен захватом капера, молчали, тараща глаза или подмигивая друг другу, про себя одобряя речи командира.
       — На мостике! — крикнул с марсельной площадки Люкок. — Со стороны Барселоны к нам движутся канонерки. Шесть… восемь… девять… одиннадцать… Может, больше.
       — Спустить баркас и «шестерку», — скомандовал Джек. — Мистер Лэмб, отправляйтесь вместе с ними и выясните, нельзя ли починить руль.
       Спустить шлюпки на воду при таком волнении было делом нешуточным, однако матросы были молодцами и старались вовсю. Было такое впечатление, словно они накачались ромом, однако не утратили проворства. То и дело слышался сдавленный смех, его заглушил крик впередсмотрящего, докладывавшего о том, что с наветренного борта виден парусник, так что они могли оказаться меж двух огней. Но затем с марсовой площадки сообщили, что это был их собственный приз — тартана.
       Шлюпки сновали взад — вперед; хмурые пленники спускались в передний трюм, неся за пазухой свои пожитки; было слышно, как плотник и его помощники орудуют стругами, изготавливая новый румпель. Когда Эллис бежал мимо доктора, тот поймал юношу:
       — Когда это вас перестало тошнить, сэр?
       — Почти сразу после того, как началась орудийная стрельба, сэр, — отвечал Эллис.
       — Я так и подумал, — кивнул Стивен. — Я наблюдал за вами.
       После падения первого ядра в воду, посередине между судами взвился белый столб с мачту высотой. «Дьявольски удачная пристрелка, — подумал Джек, — и чертовски большое ядро».
       Канонерки все еще находились в миле с лишком от «Софи», но они продвигались удивительно быстро, направляясь прямо в глаз ветра. Каждая из трех ближайших была вооружена длинноствольным тридцатишестифунтовым орудием и снабжена тридцатью веслами. Даже с расстояния в милю случайное попадание такого ядра пробило бы «Софи» насквозь. Джек подавил острое желание велеть плотнику поторопиться. «Если тридцатишестифунтовое ядро не заставит его поспешить, то мой приказ — тем более», — произнес про себя Джек Обри, расхаживая взад — вперед и при каждом повороте поглядывая на канонерки и на флюгер. Семь головных судов разом начали пристреливаться. Послышалась хаотичная стрельба, большинство ядер падали с недолетом, но некоторые с воем перелетали через их головы.
       — Мистер Диллон! — крикнул он находившемуся на капере лейтенанту, сделав с полдюжины поворотов. В этот момент упавшее у самой кормы ядро обрызгало ему затылок. — Мистер Диллон, мы переведем остальных пленных позднее и поставим паруса, как только вы сочтете это удобным. Может быть, вы хотите, чтобы мы подали вам буксирный конец?
       — Нет, благодарю вас, сэр. Румпель будет поставлен через две минуты.
       — А тем временем мы смогли бы задать им жару, — размышлял Джек, глядя на напряженные лица своих моряков. — Во всяком случае дым нас немного прикроет. Мистер Пуллингс, пусть пушки левого борта открывают огонь по готовности.
       «Так-то лучше», — подумал капитан, заслышав выстрелы, грохот, видя пороховой дым и отчаянные усилия матросов. Он улыбнулся при виде стараний находившейся рядом с ним прислуги бронзовой пушки, внимательно наблюдавшей за падением своих ядер. Огонь шлюпа лишь подзадорил канонерки, которые стали обстреливать их с удвоенной силой. На фронте с четверть мили в хмурых волнах, идущих с веста, отражались огненные вспышки.
       Стоявший впереди капитана Бабингтон протянул руку. Повернувшись кругом, Джек увидел Диллона, старавшегося перекричать грохот: новый румпель был поставлен.
       — Ставить паруса! — скомандовал Джек, и тотчас развернувшийся фор — марсель наполнился ветром.
       Была необходима скорость, и после того как были поставлены все передние паруса, шлюп пошел в галфвинд, после чего, приведясь к ветру, лег на курс норд-норд-вест. Таким образом, «Софи» приблизилась к канонеркам и оказалась под прямым углом к их фронту. Орудия левого борта вели непрерывный огонь, неприятельские ядра падали в воду или перелетали через судно, и в какой-то момент всех охватил дикий восторг при мысли, что они вот — вот ворвутся в ряды канонерок, а уж в абордажном бою они звери. Но потом Джек Обри подумал о том, что на попечении у него призы и что на борту у Диллона опасное количество пленных, и он отдал приказ изменить курс.
       Призы также привелись к ветру и со скоростью пять — шесть узлов ушли в открытое море. Канонерки преследовали их в течение получаса, но с приближением сумерек и увеличением дистанции между ними одна за другой легли на обратный курс и вернулись в Барселону.

* * *

— Пьесу эту я сыграл плохо, — сказал Джек, кладя смычок.
       — У вас не было настроения, — отозвался Стивен. — День выдался хлопотный, утомительный. Впрочем, принесший удовлетворительные результаты.
       — И то правда, — согласился Джек, несколько просветлев лицом. — Конечно. Я в полном восторге. — Наступила пауза. — Вы помните некоего Питта, вместе с которым мы однажды обедали в Магоне?
       — Армейца?
       — Да. Скажите, вы бы назвали его привлекательным или же красивым?
       — Ни в коем случае.
       — Рад, что вы так сказали. Я очень высоко ценю ваше мнение. Скажите мне, — добавил Джек после продолжительной паузы, — вы обратили внимание на то, как возвращаются к вам ваши мысли, когда вас что-то угнетает? Это как при цинге, когда открываются старые раны. Я ни на минуту не забывал дерзостей Диллона, его слова до сих пор терзают мне душу, и последние дни я вновь и вновь их обдумываю. Полагаю, я должен потребовать у него объяснений, мне давно следовало это сделать. И я это сделаю, как только мы вернемся в порт. Разумеется, если мы туда вообще вернемся.
       — Пом — пом — пом — пом, — произнес Стивен в унисон со своей виолончелью, взглянув на Джека. На мрачном, хмуром лице капитана было чрезвычайно серьезное выражение, а в затуманившихся глазах плясали зловещие искорки. — Я начинаю верить, что законы являются главной причиной многих несчастий. Дело не только в том, что мы рождаемся под знаком закона Божия, который требует повиноваться другому закону, закону человеческому, — суть его вы помните, а стихов Писания я не запоминаю. Нет, сэр, мы рождаемся в рамках полудюжины законов, которые требуют, чтобы мы повиновались полусотне других законов. Существуют параллельные наборы законов, составленных в разном ключе, которые не имеют ничего общего и даже явно противоречат друг другу. Вот вы хотите предпринять нечто такое, что вам запрещают,-как вы мне объясняли — Дисциплинарный устав и правила великодушия, но чего требует ваше нынешнее представление о моральном законе и законах чести. Это лишь один пример того, что столь же естественно, как дыхание. Буриданов осел сдох от голода, находясь между двумя яслями, которые в одинаковой степени притягивали его. Так же обстоит дело, лишь с небольшими различиями, и с этой двойной подчиненностью — еще одним большим источником мучений.
       — Честное слово, не понимаю, что вы подразумеваете под словами «двойная подчиненность». Ведь можно иметь лишь одного короля. И сердце у человека может находиться лишь в одном месте, если оно, конечно, не проваливается в пятки.
       — Ну что за чушь вы несете, ей — богу, — сказал Стивен. — Вернее травите, как говорите вы, морские офицеры. Общеизвестно, что мужчина может быть искренне привязан одновременно к двум женщинам. Число их может доходить до трех, четырех, до поразительного количества. Однако, — продолжал он, — в вещах такого рода вы разбираетесь лучше меня. Я имел в виду совсем другое — более широкие подчиненности, более общие конфликты. К примеру, откровенный американец, ставший жертвой своего демократического суда; бесстрастный якобит образца 1645 года; нынешние католические священники во Франции и французы разных мастей как в самой Франции, так и за ее пределами. Столько страданий, и чем честнее человек, тем он больше страдает. Но, по крайней мере, тут наблюдается прямой конфликт; мне кажется, что особенная неразбериха и неприятности, должно быть, объясняются не столь очевидными различиями — это моральный закон, гражданские, военные законы, обычное право, кодекс чести, привычки, правила повседневной жизни, вежливости, любовных бесед, ухаживания, не говоря о христианских законах для тех, кто является приверженцем этой религии. Порой все они, как правило, противоречат друг другу; ни один из этих законов не вписывается гармонично в другой, и человеку постоянно приходится делать выбор в пользу одного закона и в ущерб другому. Бывает так, что наши внутренние струны настроены в соответствии с разными камертонами — и нашего осла окружают даже не четыре, а все двадцать кормушек.
       — Вы любитель парадоксов, — заметил Джек.
       — Я прагматик, — возразил Стивен. — Давайте-ка выпьем наше вино, и я добавлю в него в виде ингредиента requies Nicolai. Возможно, завтра вам придется проливать кровь. В последний раз вы проливали кровь три недели назад.
       — Хорошо, я проглочу ваш ингредиент, — отозвался Джек. — Но вот что я вам скажу. Завтра вечером я окажусь в гуще канонерок и займусь кровопусканием. Не думаю, что им это придется по вкусу.

* * *

Запасы пресной воды для мытья на шлюпе были крайне ограничены, а мыла и подавно. Матросы, которые вымазались краской сами и перепачкали товарищей, смотрелись до отвращения неопрятно. Те, кто работал в поврежденном камбузе, были в жире и копоти от котлов и плиты и выглядели еще гаже. Зато вид у них — в особенности у блондинов — был на редкость свирепый.
       — Единственно, кто выглядит пристойно, это чернокожие, — заметил Джек Обри. — Надеюсь, они остались на судне?
       — Дэвис вместе с мистером Моуэтом отправился на капере, сэр, — отвечал Диллон, — но остальные по-прежнему с нами.
       — С учетом тех, кто остался в Магоне, и призовых команд, скольких нам сейчас недостает?
       — Тридцати шести, сэр. Вместе взятых, нас пятьдесят четыре человека.
       — Отлично. Значит, не будем толкаться. Устройте людей попросторнее, мистер Диллон; в полночь мы подойдем к берегу.
       После дождя вновь вернулось лето: дул несильный, устойчивый ветер — трамонтана, несший с собой теплый, прозрачный воздух, море искрилось. Огни Барселоны горели необыкновенно ярко, а над средней частью города повисло светящееся облако. На этом фоне с затемненного шлюпа были отчетливо видны канонерки, охранявшие подходы к порту. Они выдвинулись в море дальше обыкновенного и, очевидно, были наготове.
       «Как только они двинутся нам навстречу, — размышлял Джек, — мы поставим брамсели, возьмем курс на оранжевый маяк, затем, в последний момент, приведемся к ветру и пройдем между обоими маяками на северном конце линии». Сердце у него билось размеренно, ровно, только несколько учащеннее обычного. Стивен выпустил у него десять унций крови, и, как ему показалось, от этого он почувствовал себя лучше. Голова работала ясно и четко.
       Над морем появился рог луны. Раздался выстрел с канонерки — звучный, гулкий, похожий на лай старой одинокой гончей.
       — Сигнал, мистер Эллис, — произнес Джек, и над морем взвилась голубая ракета, которая должна была ввести неприятеля в заблуждение. В ответ испанцы стали подавать сигналы, разноцветные огни, затем снова раздался выстрел с канонерки, на этот раз гораздо правее. — Брамсели! — скомандовал Джек. — Джеффрис, держите на тот оранжевый знак.
       Зрелище было великолепное: «Софи» мчалась на всех парусах. Командир ее был готов ко всему, уверен в своих силах — одним словом, счастлив. Правда, вопреки его планам, канонерки сменили тактику. То одна из них разворачивалась к нему и производила выстрел, то другая. Однако в целом они отступали к берегу. Чтобы раздразнить их, шлюп рыскнул к ветру и дал бортовой залп по их скоплению. Судя по слышным издали воплям, небезуспешно. Однако неприятель продолжал отходить.
       — Черт бы их побрал, — сказал Джек Обри. — Они пытаются заманить нас в ловушку. Мистер Диллон, прикажите ставить трисель и стаксели. Атакуем канонерку, выдвинувшуюся дальше всех остальных.
       «Софи» быстро произвела поворот, в результате чего ветер задул с траверза. Черная, как шелк, вода плескала в орудийные порты: шлюп мчался к ближайшей канонерке. Но теперь и статисты показали, какую роль, при желании, они могут исполнить на этой сцене. Все канонерки разом повернулись и открыли беглый продольный огонь, в то время как предполагаемая жертва шлюпа курсом бакштаг стала удаляться от «Софи», незащищенная корма которой оказалась обращенной к неприятелю. От тридцатишестифунтового ядра, скользнувшего по корпусу, содрогнулся весь шлюп. Второе ядро пролетело вдоль судна чуть выше уровня головы. Два аккуратно перебитых бакштага хлестнули Бабинггона, Пуллингса и матроса на штурвале, сбив их с ног. В тот момент, когда Диллон кинулся к рулю, его ударило тяжелым блоком.
       — Войдем в лавировку, мистер Диллон, — произнес Джек, и через несколько мгновений шлюп стал носом к ветру.
       Привычные к работе в любых условиях, матросы действовали как один живой организм, но когда их освещали выстрелы канонерок, казалось, что это куклы, которых дергают за веревочки. Сразу после команды «травить наветренные и выбирать подветренные фока — брасы» послышались последовавшие один за другим шесть выстрелов. Джек увидел действия морских пехотинцев, которые как заведенные работали с гротом. С одинаково сосредоточенными лицами они старались изо всех сил.
       — Идем круто к ветру, сэр? — спросил лейтенант.
       — На один румб спуститься, — отозвался Джек Обри. — Но потихоньку, полегоньку — посмотрим, не удастся ли нам обмануть их. Опустите грот-марсель-рей на пару футов и ослабьте правый топенант. Сделаем вид, будто получили повреждение. Мистер Уотт, брамсель — бакштаги — наша главная забота.
       Шлюп отступил на столько же миль, насколько приблизился к берегу, чиня, сплеснивая такелаж. Канонерки, преследовавшие шлюп, продолжали обстреливать его. Старая луна, находившаяся по левому борту, наблюдала за происходящим со своим обычным равнодушием.
       Хотя особого воодушевления у преследователей не наблюдалось, однако вскоре после того, как Диллон доложил об окончании важнейших ремонтных работ, Джек Обри произнес:
       — Если мы развернемся и мигом поставим паруса, то, думаю, сможем отрезать от земли этих ребят с их дальнобойными погремушками.
       — По местам стоять! — скомандовал Диллон. Засвистал в свою дудку боцман, и Айзек Айзекс, бежавший к своему посту возле грот-марсель — булиня, с глубоким удовлетворением сообщил Джону Лейки:
       — Сейчас мы отрежем этих стопудовых береговых крыс от суши.
       Так, возможно, и случилось бы, если бы шальное ядро не ударило в фор — марсель-рей «Софи». Парус удалось спасти, но скорость шлюпа тотчас уменьшилась, и канонерки стали уходить, пока не оказались в безопасности за молом.
       — Ну вот, мистер Эллис, — произнес Диллон, увидев при свете зари, как пострадал ночью такелаж шлюпа. — Вам предоставляется великолепная возможность попрактиковаться в своем будущем ремесле. Думаю, вам хватит хлопот до самого заката, а то и позже. Сможете заниматься сплесниванием, соединением концов и клетневанием столько, сколько вам заблагорассудится.
       У лейтенанта было особенно веселое настроение, и время от времени, расхаживая по палубе, он добродушно мурлыкал себе под нос какую-то песенку.
       Пришлось поднимать новый рей, штопать в парусах дыры от ядер, заново крепить снасти: порвав такелаж, ядра ни разу не задели рангоута, что удивило бывалых моряков. Такое событие стоило занести в шканечный журнал. «Софи» нежилась в лучах солнечного дня, приводя себя в порядок. Моряки трудились как пчелы — внимательные, готовые в любой миг вновь взяться за оружие. На борту шлюпа царила своеобразная атмосфера: матросы прекрасно понимали, что очень скоро им снова предстоит работа; возможно, это будет рейд на побережье, возможно, абордажная схватка. На их настроение влияло многое: захват призов накануне и во вторник (все были того мнения, что каждому полагалось на четырнадцать гиней больше, чем в обычном плавании); мрачное настроение капитана; их твердая уверенность в том, что он получает сведения от частных лиц о перемещениях испанских судов; а также внезапный приступ легкомысленного веселья у лейтенанта Диллона. Он обнаружил, что Майкл и Джозеф Келли, Мэтью Джонсон и Джон Мелсом исподтишка мародерствуют в твиндеках «Фелипе V», что являлось серьезным преступлением, за которое виновным грозил трибунал (хотя на практике было принято смотреть сквозь пальцы на кражу имущества, находящегося на палубе приза). В глазах лейтенанта это был особо отвратительный проступок, он называл его «мерзкими каперскими ухватками», однако на виновных не доносил. Матросы с опаской поглядывали на него из-за мачт, рангоутных дерев, шлюпок, как и их проворовавшиеся товарищи, поскольку у многих на «Софи» было рыльце в пуху. В результате на борту царила странная — напряженная и в то же время веселая — атмосфера, к которой примешивалась некоторая тревога.
       Поскольку весь экипаж был при деле, Стивен отправился к своему деревянному насосу, через раструб которого ежедневно наблюдал за чудесами, происходящими в морской пучине, обитатели которой, видимо, самого доктора считали лишь деталью помпы. Впрочем, на сей раз его присутствие служило помехой в разговорах моряков. Он заметил эту скованность, и их тревога передалась ему.
       За обедом Джеймс Диллон был весел: он пригласил к столу Пуллингса и Бабингтона, и их присутствие, наряду с отсутствием Маршалла, несмотря на хмурое молчание казначея, придало трапезе праздничный характер. Стивен наблюдал за лейтенантом, который присоединился к хору, исполнявшему песню, сочиненную Бабингтоном, и орал что есть сил:
 
       Закон мы этот будем чтить
       До самого до фоба,
       И верно королю служить
       С тобой мы станем оба!
 
       — Молодцы! — воскликнул он, хватив кулаком по столу. — А теперь каждому по бокалу вина, чтобы смочить глотки, затем мы все должны выйти на палубу, хотя мне, как хозяину, неприятно такое заявлять… Какое счастье снова сражаться с кораблями Его Величества, а не с этими проклятыми каперами, — заметил он после того, как кают-компанию покинули молодые офицеры и казначей.
       — Какой же вы, право, романтик, — заметил Стивен. — Ядро, выпущенное каперской пушкой, проделывает такое же отверстие, как и то, что выпущено королевским орудием.
       — Это я-то романтик? — с искренним негодованием воскликнул Диллон, и в его зеленых глазах вспыхнул гневный огонь.
       — Да, мой дорогой, — ответил Стивен, нюхая табак. — Вскоре вы начнете меня убеждать в божественных правах монархов.
       — Что же, даже вы, с вашими нелепыми представлениями о равноправии, не станете отрицать, что король — единственное мерило чести?
       — Ни в коем случае, — отозвался доктор.
       — Когда я последний раз был дома, — продолжал Диллон, наполняя бокал Стивена, — мы справляли поминки по старику Теренсу Хили. Он был арендатором у моего деда. И там пели песню, которая весь день не выходила у меня из головы. Но теперь я никак не могу ее вспомнить.
       — А что за песня — ирландская или английская?
       — В ней были английские слова. Одна строфа звучала так:
 
       Дикие гуси летят, летят, летят,
       Дикие гуси плывут по свинцовому морю.
 
       Стивен насвистел мелодию и своим скрипучим голосом запел:
 
       Они никогда не вернутся:
       Белый конь загадил, загадил,
       Белый конь загадил наш зеленый луг.
 
       — Она самая. Благослови вас Господь! — воскликнул Диллон и, напевая, вышел на палубу убедиться, что матросы стараются вовсю.
       «Софи» вышла в открытое море на закате солнца и взяла курс прямо на Менорку. Перед самым рассветом она снова направилась к берегу, подгоняемая свежим бризом, дувшим чуть восточнее норда. Однако в воздухе ощущалась осенняя прохлада и сырость, с которой в памяти Стивена связывался урожай грибов в буковых лесах; над водой стелился туман необычного бурого цвета.

* * *

«Софи» подходила к берегу галсом правого борта, держа курс на вест-норд-вест. Просвистали команду убрать койки и уложить в сетки; в воздухе стоял аромат кофе и запах жареной ветчины, которые смешивались воздушным вихрем на наветренной стороне туго натянутого триселя. Бурый туман по-прежнему скрывал находившуюся по левой скуле долину Льобрегат и устье реки, однако поодаль, там, где на горизонте маячил едва различимый город, восходящее солнце успело выжечь несколько пятен тумана. Остальные его участки могли скрывать мысы, острова, отмели.
       — Знаю, знаю, эти канонерки пытались заманить нас в какую-то ловушку, — произнес Джек, — я еще ребенком понимал, что это такое. — Джек не умел притворяться и тотчас убедил Стивена, что ему прекрасно известен характер ловушки, во всяком случае, он хорошо представлял себе, какой она может быть.
       Солнце нагревало поверхность воды, чудесным образом окрашивая ее в различные цвета, порождая одни туманы, рассеивая другие, рисуя замысловатые узоры теней, отбрасываемых туго натянутыми снастями и чистыми изгибами парусов на белую палубу, которую под настойчивый звук скребков драили, чтобы она стала еще белей. Внезапно на горизонте появился голубовато — серый мыс, а в трех румбах по правой скуле возник крупный корабль, под прикрытием суши мчавшийся на юг. Впередсмотрящий деловито объявил о его обнаружении, впрочем, после того как туман рассеялся, судно целиком можно было наблюдать с палубы.
       — Превосходно, — произнес Джек, долго разглядывавший судно, а затем схвативший подзорную трубу. — Как вы полагаете, мистер Диллон, что это за парусник?
       — Думаю, это наш старинный знакомый, сэр, — отозвался лейтенант.
       — Я тоже так думаю. Поставьте грота — стаксель и приведитесь к ветру, чтобы сблизиться с испанцем. Швабры на корму, высушить палубу. Сейчас же отправьте матросов завтракать, мистер Диллон. Не угодно ли будет вам выпить чашку кофе вместе со мной и доктором? Будет жаль, если добро пропадет.
       — С удовольствием, сэр.
       Завтрак прошел почти в полном молчании. Джек спросил:
       — Вы, наверное, хотите, чтобы мы надели шелковые чулки, доктор?
       — Почему шелковые, скажите на милость?
       — Все говорят, что врачу удобнее резать шелковые чулки.
       — Да. Действительно, это так. Обязательно наденьте шелковые чулки.
       Больше ни о чем не говорили, но сразу возникла непринужденная, товарищеская атмосфера, и Джек, поднявшись из-за стола, чтобы облачиться в мундир, обратился к Диллону:
       — Ну разумеется, вы правы. — Он сказал это с таким видом, словно все это время они беседовали о принадлежности парусника.
       Поднявшись на мостик, капитан еще раз убедился, что замеченное ими судно действительно «Какафуэго».
       Оно изменило курс, чтобы встретиться с «Софи», и в эту минуту ставило трисели. В подзорную трубу Джек Обри видел алые борта судна, блестевшие на солнце.
       — Всем на корму! — распорядился капитан, и, пока экипаж собирался, Стивен наблюдал за тем, как на лице Джека расплывалась улыбка, которую он тщетно пытался подавить, придавая ему серьезное выражение. — Матросы, — произнес Джек, — с наветренного борта от нас «Какафуэго». Кое — кто из вас был недоволен, когда во время прошлой встречи мы отпустили его, не попрощавшись. Но теперь, когда наши канониры стали лучшими на флоте, дело приняло совсем другой оборот. Так что, мистер Диллон, будьте любезны, прикажите очистить палубу для боя.
       Когда капитан начал говорить, то половина экипажа смотрела на него, испытывая радостное возбуждение; приблизительно четверть моряков выглядела лишь несколько встревоженной, а остальные с озабоченными лицами смотрели потупясь вниз. Однако уверенное, радостное настроение, излучаемое капитаном и его помощником, передалось команде, и раздался восторженный крик «ура», вырвавшийся из глоток доброй половины экипажа. А когда началась уборка, уже можно было увидеть лишь четыре — пять хмурых лиц. Остальные, казалось, отправлялись на ярмарку.
       «Какафуэго», несший прямые паруса, направлялся к шлюпу, совершая плавный поворот в западном направлении, с тем чтобы оказаться с наветренной стороны и мористей «Софи». Шлюп круто привелся к ветру, поэтому к тому времени, когда до испанца оставалось еще целых полмили, он оказался под угрозой бортового залпа тридцатидвухпушечного фрегата.
       — Воевать с испанцами, мистер Эллис, — сказал Джек, с улыбкой глядя в его округлившиеся глаза и серьезное лицо, — приятно не потому, что они люди робкого десятка, чего о них сказать нельзя, а потому, что они никогда, никогда не просчитывают партию даже на ход вперед.
 
       Фрегат почти достиг места, намеченного его капитаном; он выстрелил из пушки и поднял испанский флаг.
       — Сначала американский флаг, мистер Бабингтон! — приказал Джек Обри. — Пусть поломают голову, как быть. Отметьте в шканечном журнале время, мистер Ричардс.
       Дистанция между судами сокращалась очень быстро — даже не по минутам, а по секундам. «Софи» нацелилась на корму испанца, словно пытаясь пересечь его кильватерную струю. Ни одно орудие «Софи» не могло поразить фрегат. На палубе шлюпа стояла полнейшая тишина, все матросы ждали команды лечь на другой галс — команда эта должна была прозвучать лишь после бортового залпа.
       — Подготовить флаг к подъему, — вполголоса проговорил Джек, затем громко произнес: — Прямо руль, мистер Диллон!
       — Руль под ветер! — почти одновременно скомандовал боцман.
       «Софи» повернулась на пятачке, на ней взвился английский флаг. Она легла на новый курс и, идя в крутой бейдевинд, устремилась к борту испанца. «Какафуэго» тотчас открыл огонь, оглушительный залп пришелся поверх судна и пробил в брамселях четыре отверстия, если не больше. Все матросы «Софи» громко прокричали «ура» и стояли в напряженном ожидании возле орудий с тройным зарядом.
       — Наводить вверх до упора! Ни одного выстрела до тех пор, пока не войдем в соприкосновение, — громогласно произнес Джек, наблюдая за тем, как с палубы фрегата в воду летят клетки для кур, ящики и доски.
       Сквозь дым он видел, как плывут утки, выбравшиеся из клетки. На одном из ящиков сидел испуганный кот. Запахло пороховым дымом, смешанным с туманом. Испанское судно становилось все ближе, вскоре они окажутся с подветренной стороны фрегата, но пока еще надо было плыть и плыть… Джек смотрел на черные жерла орудий испанца, и в этот момент из них вырвался яркий огонь и клубы дыма, скрывшие борт фрегата. Джек Обри заметил, что ядра полетели слишком высоко, но раздумывать почему — было некогда: надо было найти брешь в облаке, чтобы направить шлюп в носовую часть фрегата.
       — Руль на борт! — закричал Джек Обри и, когда раздался треск, скомандовал: — Пли!
       Фрегат — шебека сидел низко в воде, но «Софи» сидела еще ниже. Зацепившись реями за такелаж «Какафуэго», шлюп застыл на месте. Его орудия оказались ниже орудийных портов фрегата. Залп, произведенный в упор, пробил палубу фрегата и произвел ужасные разрушения. После «ура», раздавшегося со шлюпа, наступила тишина, и в это мгновение на шканцах испанского корабля раздались вопли. Затем испанские орудия заговорили вновь, вразнобой, но производя невероятный грохот в трех футах от головы Джека.
       Орудия одного борта «Софи» стреляли как по нотам: первое, второе, третье, четвертое, пятое, шестое, седьмое. Слышался грохот и стук откатывающихся лафетов. Во время четвертой или пятой паузы Джеймс Диллон схватил Джека за рукав и крикнул:
       — Отдан приказ взять нас на абордаж!
       — Мистер Уотт, оттолкнитесь от фрегата! — закричал Джек Обри в рупор. — Сержант, приготовиться!
       Один из бакштагов «Какафуэго» упал на палубу «Софи», зацепившись за лафет одного из орудий. Капитан обмотал его вокруг стойки и, посмотрев вверх, увидел целую толпу испанцев, собравшихся у борта фрегата. Морские пехотинцы и стрелки открыли по ним сокрушительный огонь, и испанцы не решились высадиться на шлюп. Расстояние между судами увеличивалось: боцман и его помощники на носу, Диллон и его отряд на корме отталкивали шестами фрегат. Под треск пистолетов некоторые испанцы пытались прыгнуть на палубу шлюпа, а кое — кто норовил зацепиться за него кошками. Одни строились, другие отходили назад. Пушки «Софи», оказавшиеся в десяти футах от борта фрегата, ударили прямо в гущу дрогнувших моряков и проделали в борту семь огромных пробоин.
       «Какафуэго» увалил под ветер, и его нос смотрел почти на зюйд, так что «Софи», воспользовавшись ветром, смогла вновь развернуться параллельно фрегату. Снова раздался оглушительный грохот, отдавшийся эхом в небесах. Испанцы старались из всех сил придать своим орудиям максимальный угол понижения. Перегнувшись через борт, они стреляли из мушкетов и пистолетов, пытаясь поразить прислугу орудий. Вели себя они довольно смело — один из испанцев повис над бортом и был сражен тремя выстрелами, — но действовали хаотично. Испанцы дважды пытались высадиться на палубу шлюпа, и всякий раз «Софи» отходила от фрегата, открывая убийственный огонь, продолжавшийся в течение пяти — десяти минут и обрушивавшийся на надстройки. Затем ее орудия били по корпусу. Пушки раскалились настолько, что к ним было невозможно прикоснуться. После каждого выстрела они отскакивали со страшной силой. Губки, которыми охлаждали стволы орудий, шипели и обугливались, так что собственные пушки становились почти столь же опасными для своих расчетов, как и для противника.
       Все это время испанцы не переставали вести огонь, хотя стреляли они нерегулярно, урывками. В грот — стеньгу попало несколько ядер, и с нее на палубу падали огромные куски дерева; падали пиллерсы, подвесные койки. Фока-рей удерживался только цепями. Снасти болтались во всех направлениях, в парусах было бесчисленное количество пробоин. На палубу то и дело падали горящие пыжи, и незанятые расчеты орудий правого борта бегали взад — вперед с пожарными ведрами. Однако, несмотря на суматоху, на палубе шлюпа прослеживался четкий порядок — из крюйт-камеры передавали заряды и ядра, расчеты орудий работали как заведенные, заряжая и затем пододвигая пушки к портам. Там несли вниз раненого, там убитого, чье место молча занимал кто-то другой; каждый был внимателен, несмотря на густые облака дыма, не было столкновений, суеты, почти не слышалось команд.
       «Скоро от шлюпа останется лишь один корпус», — размышлял Джек. Невероятно, но не упала ни одна мачта, ни одно рангоутное дерево. Долго так не может продолжаться. Наклонившись к Эллису, он прокричал юноше в ухо:
       — Бегом на камбуз! Пусть кок перевернет вверх дном все грязные сковороды и кастрюли. Пуллингс, Бабингтон, прекратите стрельбу. Убрать гики. Выбрать на ветер марсели. Мистер Диллон, велите вахте правого борта испачкать лица на камбузе, как только я скажу. Матросы, матросы! — закричал капитан, видя, что фрегат медленно движется вперед. — Мы должны высадиться на испанский корабль и захватить его. Сейчас самое подходящее время — сейчас или никогда, пока они не успели прийти в себя. Пять минут ожесточенной драки — и фрегат наш. Взять топоры, палаши — и вперед. Команда правого борта перепачкает лица сажей на камбузе и пойдет на нос с мистером Диллоном, остальные вместе со мной атакуют с кормы.
       Джек кинулся вниз. У Стивена было четыре тихих раненых и двое убитых.
       — Мы идем на абордаж, — сказал Джек Обри. — Мне нужен ваш фельдшер, нужен каждый, кто может держать оружие. Вы пойдете с нами?
       — Нет, — отвечал доктор. — Но могу встать на руль, если вам будет угодно.
       — Хорошо, вставайте. Вперед! — воскликнул Джек. Выскочив на усыпанную обломками палубу, сквозь клубы дыма ярдах в двадцати по левой скуле Стивен увидел корму шебеки, возвышавшуюся над палубой «Софи». Увидел матросов: одна группа, с закопченными лицами и вооруженная, выбегала из камбуза и собиралась в носовой части шлюпа, остальные выстроились вдоль поручней на юте. Казначей с бледным лицом дико озирался, только что появившийся старший канонир щурился от яркого света; тут же стояли кок с разделочным ножом в руке, уборщик, цирюльник и фельдшер. Стивен смотрел на его ухмыляющееся лицо с заячьей губой и на то, как он любовно ощупывал абордажный топор, твердя при этом: «Уж я тебя сейчас кровушкой напою!» Несколько испанских пушек продолжали стрелять в белый свет как в копеечку.
       — На брасах! — скомандовал Джек Обри, и реи стали разворачиваться, а марсели наполняться ветром. — Дорогой доктор, вы знаете, что делать? — Тот кивнул и взялся за штурвал, почувствовав, как ему повинуется руль. Старшина — рулевой отступил и с мрачным восторгом схватил абордажную саблю. — Доктор, как сказать по-испански «еще пятьдесят человек»?
       — Otros cincuenta.
       — Otros cincuenta, — повторил Джек, ласково глядя в лицо доктора. — А теперь прошу вас поставить шлюп вдоль борта фрегата. — Еще раз кивнув ему, он подошел к фальшборту, по пятам сопровождаемый старшиной — рулевым, и поднялся на ванты — массивный, но ловкий, размахивая длинной и тяжелой кавалерийской саблей.
       Несмотря на многочисленные пробоины, паруса наполнились ветром, и шлюп стал сближаться с испанцем. Раздались скрежет и треск, звук порвавшегося троса, удар, и оба судна сцепились. Крича изо всех сил, с носа и кормы шлюпа английские моряки полезли на борт шебеки.
       Перебравшись через разбитый фальшборт, Джек прыгнул на еще дымящуюся пушку. Канонир бросился на него с банником. Джек Обри ударил его сбоку саблей по голове-тот упал, и капитан спрыгнул на палубу «Какафуэго».
       — Вперед, за мной! — вопил он во всю мочь, что есть сил рубя бегущую прислугу орудия, а затем отбивая сабельные и копейные удары. Он заметил, что на палубе скопились сотни испанцев, и все это время кричал: «За мной!»
       Испанцы было дрогнули, изумленные таким натиском. Вся команда «Софи» кинулась на среднюю палубу и бак шебеки. Противник отступил от грот-мачты к шкафуту, но там сплотился. И началась отчаянная рубка: наносились и отражались жестокие удары; сражающиеся моряки спотыкались об обломки рангоута, падали на палубу, где уже не оставалось места; люди наносили удары, рубили, стреляли друг в друга из пистолетов. То здесь, то там противники сталкивались, издавая при этом рев, как дикие звери. Там, где свалка была не такой густой, Джек пробился ярда на три. Перед ним возник солдат, и в тот момент, когда оба высоко подняли сабли, второй, нырнув у него под мышкой, ударил Джека в бок копьем, которое лишь скользнуло по ребрам, и замахнулся для нового удара. Находившийся за спиной капитана Бонден выстрелил из пистолета — пуля, оторвав мочку уха у Джека, убила копейщика наповап. Сделав ложный выпад, капитан что есть силы ударил солдата саблей по плечу. Тот упал, и обороняющиеся отступили. Джек Обри поднял вверх саблю, крепко сжав ее в руке, и быстро посмотрел вперед и назад.
       — Так дело не пойдет, — произнес он.
       В носовой части фрегата человек триста испанцев, успев прийти в себя, начали теснить англичан и вбили клин между его отрядом и командой Диллона на носу. Диллону, должно быть, приходится туго. В любую секунду все может измениться. Прыгнув к пушке, капитан душераздирающим голосом закричал:
       — Диллон, Диллон, к правому трапу! Пробивайтесь к правому трапу!
       Краем глаза Джек увидел доктора, стоявшего внизу, на палубе шлюпа: уцепившись за штурвал, он внимательно глядел вверх. На всякий случай Джек закричал: «Otros cincuenta!» Стивен одобрительно закивал и что-то прокричал по-испански. После этого капитан вновь ринулся в битву, размахивая саблей и стреляя из пистолета.
       В этот момент с полубака донесся страшный крик, и возле трапов началось ожесточенное сражение. Толпа испанцев, собравшихся на шкафуте, дрогнула: сзади на них набросились какие-то демоны с черными лицами. Возле судового колокола завязалась схватка, послышались дикие крики: вымазанные сажей матросы с «Софи», соединившись со своими товарищами, орали как оглашенные. Раздавались новые выстрелы, слышался лязг оружия, грохот сапог дрогнувших испанцев, сгрудившихся в средней части фрегата, — их боевой дух явно угас. Немногие из тех, кто оставался на шкафуте, бросились по левому борту вперед, пытаясь собрать своих товарищей, как-то сплотиться, во всяком случае освободиться от бесполезных морских пехотинцев.
       Противник Джека, низенький моряк, корчился за шпилем, и капитан вырвался из давки. Осмотрев свободный участок палубы, он закричал, дернув матроса за руку:
       — Бонден, ступайте и снимите их флаг. Перепрыгнув через мертвого испанского капитана, Бонден кинулся на корму. Джек крикнул вслед, что ему делать. Сотни глаз недоуменно смотрели на то, как с гафеля спускается испанский флаг. Для испанцев все было кончено.
       — Сложить оружие! — прокричал Джек Обри, и приказ его повторили в разных частях палубы.
       Английские моряки отшатнулись от сбившихся в кучу испанцев, которые стали швырять на палубу оружие, — внезапно павшие духом, перепуганные, будто бы озябшие, почувствовавшие себя преданными. Старший из оставшихся в живых испанских офицеров, выбравшись из толпы, протянул Джеку Обри свою шпагу.
       — Вы говорите по-английски, сэр? — спросил англичанин.
       — Я понимаю по-английски, сэр, — ответил испанский офицер.
       — Матросы тотчас должны спуститься в трюм, сэр, — продолжал Джек. — Офицеры остаются на палубе. Матросы спускаются в трюм. В трюм.
       Испанец отдал распоряжение, и его уцелевшие матросы стали спускаться по трапам. Палуба была полна убитых и раненых. Целой грудой они лежали на шкафуте, еще больше — в носовой части, повсюду валялись тела. Стало видно и подлинное количество нападавших.
       — Живей, живей! — кричал Джек, и его матросы подгоняли пленных, понимая, как и их капитан, опасность, которую те представляют. — Мистер Дей, мистер Уотт, подтащите пару их пушек-карронад — и нацельте их вниз, в трюм. Зарядите их картечью. Где мистер Диллон? Передайте, пусть мистер Диллон отзовется.
       Приказание его передали, но Диллон не отзывался. Он лежал у правого трапа, где происходила особенно жестокая схватка, в двух шагах от маленького Эллиса. Подняв лейтенанта, Джек решил, что он только ранен, но, перевернув его, увидел большую рану в сердце.

Глава Одиннадцатая

 «Шлюп Его Величества „Софи“ 
        На подступах к Барселоне 
       Сэр,
       Честь имею уведомить вас о том, что шлюп, которым я имею честь командовать, после взаимного преследования и ожесточенной схватки захватил фрегат — шебеку, вооруженный 32 пушками: 22 длинноствольными двенадцатифунтовыми орудиями, 8 девятифунтовыми пушками и 2 тяжелыми карронадами, а именно «Какафуэго», которым командовал дон Мартин де Лагара, с экипажем из 319 офицеров, матросов и солдат морской пехоты. Неравенство сил вынудило нас принять некоторые меры, которые могли оказаться решающими. Я решил взять фрегат на абордаж, каковая операция была осуществлена почти без потерь. После ожесточенной рукопашной схватки испанский флаг был спущен. Однако с прискорбием вынужден уведомить вас о гибели лейтенанта Диллона, павшего в самый разгар сражения во главе своей абордажной партии, и стажера мистера Эллиса. При этом боцман, мистер Уотт и пять матросов были тяжело ранены. Я не в силах воздать должное стойкости и отваге мистера Диллона…»

      « …Да будет мне позволено отметить высокую дисциплинированность и решительность, проявленную экипажем „Софи“. Я в особенности обязан огромным стараниям и образцовому поведению мистера Пуллингса, мичмана, исполняющего должность лейтенанта, какового рекомендую вниманию Вашей светлости, а также боцмана, плотника, старшего канонира и унтер — офицеров.
       Честь имею и т. д. и т. п.
 
       Силы «Софи» в начале боевых действий составляли: 54 офицера, матроса и юнги. На вооружении было 14 четырехфунтовых орудий. Наши потери — 3 убитых и 8 раненых.
 
       Силы «Какафуэго» в начале военных действий составляли: 274 офицера, матроса и стажера. 45 солдат морской пехоты. 32 орудия.
 
       Потери неприятеля: капитан, боцман и 13 матросов убиты, 41 человек ранен».

Джек Обри перечитал рапорт, заменил выражение «честь имею» на первой странице словами «имею удовольствие», подписался: «Дж. Обри», адресовав донесение М. Харту, эсквайру, а не лорду Кейту, поскольку адмирал, увы, находился в другом конце Средиземного моря и все проходило через руки коменданта.
Получилось сносно, хотя и не слишком удачно, несмотря на все старания и исправления. Он не был мастером составлять донесения. Помогло то, что все — таки в нем излагались факты — по крайней мере главные, — и, если не считать заголовка «на подступах к Барселоне», как это было принято, хотя в действительности рапорт был написан в Магоне на следующий день после прибытия туда Джека Обри, лжи в рапорте не было. Он решил, что по крайней мере воздал каждому по заслугам. Правда, Стивен Мэтьюрин настоял на том, чтобы о нем не было упомянуто ни слова. Но если бы даже эта бумага была образцом морского красноречия, то все равно в ней было немало недомолвок, что заметил бы любой морской офицер, прочитавший ее. К примеру, о сражении говорилось как о неком отдельном событии без всякой предыстории, за которым хладнокровно наблюдали будто бы со стороны, все гладко шло по диспозиции, и все подробности дела хорошо запомнились. А между тем почти все, что было по-настоящему важно, произошло до или после рукопашной; но даже и в этом случае было трудно вспомнить, с чего все началось. Что же до их действий после победы, то, не заглядывая в шканечный журнал, Джек не мог бы восстановить последовательности событий. В его памяти осталась смазанная картина непрерывного труда, чрезвычайного беспокойства и усталости. Триста гневных мужчин, удерживаемых в трюме двумя дюжинами матросов, которым еще следовало доставить приз водоизмещением в шестьсот тонн на Менорку по бурным волнам и вопреки неблагоприятным ветрам. Почти весь стоячий и бегучий такелаж шлюпа пришлось ставить заново, стеньги вылавливать в море, реи поднимать, привязывать новые паруса, причем без участия боцмана, который был тяжело ранен. Потом этот трудный переход в двух шагах от беды и без всякой помощи со стороны моря или неба. В памяти расплывчатое пятно, угнетенное чувство — ощущение скорее поражения «Какафуэго», чем победы «Софи», — и постоянная изнурительная гонка, словно в ней-то и заключается жизнь. Туман, освещаемый пятнами яркого света.
Вспомнился Пуллингс, стоявший на окровавленной палубе «Какафуэго» и кричавший ему в оглохшее ухо, что со стороны Барселоны приближаются канонерки; своя решимость дать по ним бортовой залп из неповрежденных орудий фрегата; вспомнилось невероятное облегчение, которое он испытал, увидев, как в последнюю минуту они повернули назад и исчезли за грозным горизонтом. Почему?
Этот звук, который разбудил его во время средней вахты: негромкий плач, усилившийся на четверть тона и превратившийся в оглушительный вой, затем серия быстро произнесенных или пропетых слов и снова усилившийся плач и крик — так матросы — ирландцы отпевали Джеймса Диллона, лежавшего с крестом в руках и фонарями в голове и в ногах.
Погребение… Эллис, почти ребенок, зашитый в собственную койку, к которой был пришпилен флаг, походил на маленький пудинг — при этом воспоминании глаза у Джека Обри затуманились вновь. Он не сдержал слез и тогда, во время траурной церемонии, когда тела убитых скользнули за борт и морские пехотинцы произвели салют.
«Боже милостивый, — думал капитан. — Боже милостивый». Из-за того, что он переписал рапорт и вспомнил происшедшее, его вновь охватила печаль. Это была печаль, продолжавшаяся с момента окончания сражения и до той минуты, когда в нескольких милях от мыса Мола стих бриз, подгонявший их, и они произвели орудийный выстрел, требуя буксир лоцмана. Однако отчего-то печаль стала вытеснять радость от одержанной победы; пытаясь удержать ее, Джек поднял глаза, проведя кончиком пера по раненому уху. В окно каюты он увидел наглядное доказательство одержанной победы: неповрежденный левый борт фрегата был обращен к «Софи», и в бледной воде осеннего дня отражался алый с золотом корпус — гордый и стройный, каким он впервые его увидел.
Пожалуй, именно тогда он получил первые поздравления от изумленного Сеннета с «Беллерофона» — его гичка первой прибыла к нему; затем его примеру последовали Батлер с «Наяды», юный Харви, Том Уидрингтон и несколько мичманов, наряду с Маршаллом и Моуэтом — последние были вне себя от горя оттого, что не приняли участие в бою, но сияли от гордости за своих товарищей. Их шлюпки взяли «Софи» и ее приз на буксир, подчиненные им матросы сменили измотанный караул, охранявший пленных. Джек почувствовал всю тяжесть минувших дней и ночей, навалившуюся на него словно мягкое большое облако, и уснул, не дослушав их вопросов. Ах этот чудесный сон и пробуждение посередине тихой гавани, после которого он получил неподписанную записку от Молли Харт в двойном конверте.
Пожалуй, именно тогда это и произошло. Радость, всеобъемлющий восторг — вот что он испытывал, когда проснулся. Он горевал, конечно же, он горевал о гибели своих боевых товарищей и был готов отдать руку, чтоб они были живы. Но к печали от потери Диллона примешивалось чувство вины, причина и природа которого были ему неясны. Однако у боевого офицера, глядевшего смерти в глаза, горе велико, но непродолжительно. Трезво взвесив все обстоятельства, Джек понял, что нечасто происходили поединки между отдельными кораблями, столь неравными по огневой мощи, что если он не допустит какую-то особенную глупость, если он не задерет нос до небес, то ему следует ожидать от Адмиралтейства опубликования его имени в официальном бюллетене и присвоения ему чина капитана первого ранга.
Если ему повезет, то он получит под свое командование фрегат, и тотчас на ум ему пришли названия покрывших себя славой кораблей — таких, как «Эмеральд», «Сихорс», «Терпсихора», «Фаэтон», «Сибилла», «Сириус», как удачливые «Эталион», «Наяда», «Алкимена» и «Тритон», как быстрокрылые «Тетис», «Эндимион», «Сан Фиоренцо», «Амалия»… А вслед за ними — дюжины, если не сотни других кораблей, находящихся в строю. Вправе ли он рассчитывать на фрегат? Вряд ли. Да и нечего рассчитывать, что захват «Какафуэго» принесет ему славу или любовь Молли Харт. Однако он уже получал от нее знаки внимания. В дилижансе, в будуаре, еще в одном будуаре, где они занимались любовью всю ночь напролет. Может быть, поэтому-то ему так хотелось спать, так мучила его зевота, он моргал, но заглядывал в будущее так спокойно, словно сидел у камина. Возможно, поэтому так ныли у него раны. Открылся след от сабельного удара. Как это вышло, он и сам бы не мог сказать. Но все произошло после боя, после того, как Стивен зашил его и в то же время забинтовал на груди рану от копья, используя один бинт, а также прилепил пластырь на остаток уха.
Но дремать некогда. Пора плыть, воспользовавшись приливом, стремиться к тому, чтобы заполучить фрегат, поймать удачу, пока до нее можно достать рукой, взять ее на абордаж. Он тотчас напишет Куини, сегодня же, до вечеринки, напишет еще полдюжины писем, — возможно, отцу, или же старый чудак снова свернет его в трубочку? Старик не умел интриговать или использовать непрочные связи с более высокопоставленными членами их фамилии и лишь чудом получил генеральский чин. Однако первым делом следовало составить отчет, и Джек осторожно поднялся, по-прежнему улыбаясь.
Он впервые сошел на берег и, хотя был ранний час, невольно замечал взгляды, перешептывания прохожих, указывавших на него пальцем. Он нес рапорт в кабинет коменданта и по дороге не мог избавиться от чувства, подозрительно похожего на угрызения совести, но с первыми словами капитана Харта оно исчезло.
— Что ж, Обри, — произнес комендант, даже не вставая, — насколько мне известно, мы должны снова поздравить вас с невероятной удачей.
— Вы слишком добры, сэр, — отвечал Джек. — Я привез рапорт.
— Ах да, — сказал капитан Харт, держа донесение на некотором расстоянии от себя и глядя на него с подчеркнутой небрежностью. — Я сразу же передам его по команде. Мистер Браун говорит, что складу совершенно невозможно удовлетворить и половины ваших требований. Он просто изумлен тем, что вам нужно столько всего. Какого черта вы умудрились оказаться без такого количества рангоутных дерев? А разве можно требовать такую пропасть снастей? Весла у вас уничтожены? Но здесь нет весел. А вы уверены, что ваш боцман не загибает? По словам мистера Брауна, на базе нет не только ни одного фрегата, но даже линейного корабля, которому требовалась бы такая уйма тросов.
— Если мистер Браун объяснит мне, как захватить тридцатидвухпушечный фрегат, не потеряв при этом части рангоута, буду ему премного обязан.
— Ах эти нападения врасплох, знаете ли… Могу сказать одно: вам придется проследовать на Мальту, чтобы удовлетворить большинство ваших требований. «Нортумберленд» и «Сюперб» успели подчистить здешние склады. — Намерение Харта выглядеть недружелюбным было столь очевидным, что слова были излишни. Однако следующий выпад оказался для Джека неожиданным и поразил его в самое уязвимое место. — Вы еще не написали родителям Эллиса? Такие штуки, — Харт пощелкал пальцами по донесению, — вещь несложная. Они под силу любому. Но вот тут я вам не завидую. Что я им скажу, я и сам не знаю… — Кусая себя за сустав большого пальца, Харт кинул на него свирепый взгляд из-под бровей, и Джек тотчас понял, что финансовые неудачи, чужие несчастья, да все что угодно, трогали капитана гораздо меньше, чем распутное поведение его жены.
На самом деле Джек успел написать такое письмо, как и другие письма — извещения, — дяде Диллона, семьям убитых моряков, — и он думал о них, с печальным лицом шагая по внутреннему дворику. Под темной аркой остановилась какая-то фигура, явно присматривавшаяся к нему. Единственное, что Джек мог разглядеть, это силуэт и два эполета, принадлежавшие капитану первого ранга или флаг — офицеру, поэтому, хотя он был готов отдать честь, он ни о чем не думал, когда офицер шагнул на свет и протянул ему руку:
— Капитан Обри, если не ошибаюсь? Китс, капитан «Сюперба». Мой дорогой сэр, разрешите поздравить вас от всей души с поистине блестящей победой. Я только что обошел вокруг вашего трофея на своей шлюпке и был изумлен, сэр, просто поражен. Вам здорово досталось? Не могу ли я вам чем-то услужить? Не нужна ли помощь моего боцмана, плотника, парусных мастеров? Не доставите ли вы мне удовольствие отобедать со мной, или же вы уже приглашены? Думаю, так оно и есть: любая дама в Магоне будет рада похвастаться вами перед гостями. Такая победа!
— От всего сердца благодарю вас, сэр! — воскликнул Джек, покраснев от удовольствия, и с такой силой пожал руку капитану Китсу, что тот поморщился от боли. — Бесконечно обязан за ваши добрые слова. Для меня нет ничего дороже вашего мнения, сэр. По правде говоря, я приглашен на обед к губернатору, после чего должен остаться на концерт. Но если вы одолжите мне своего боцмана с помощниками, буду считать это помощью, ниспосланной свыше, поскольку мои люди страшно устали, совершенно изнемогли.
— Договорились. Буду счастлив помочь, — отвечал капитан Китс. — Вам куда, сэр? Вверх или вниз?
— Вниз, сэр. Мы условились встретиться с одной… э… особой в «Короне».
— Тогда нам по пути, — сказал капитан Китс, беря Джека под руку. Перейдя на другую сторону улицы, он обратился к своему другу: — Том, подойди сюда, посмотри, кого я встретил. Это капитан Обри, командир «Софи»! Уверен, вы знаете капитана Гренвиля?
— Эта встреча доставляет мне большое удовольствие, — воскликнул мрачный на вид, покрытый шрамами, одноглазый Гренвиль, затем с улыбкой пожал ему руку и тотчас пригласил на обед.
К тому моменту когда они с Китсом расстались возле «Короны», Джек был вынужден отклонить пять приглашений на ужин. Из уст почитаемых им людей он слышал такие слова: «Отчетливо выполненная операция, каких я еще не знал», «Нельсон это оценит» — и еще: «Если существует на земле справедливость, то правительство должно выкупить фрегат и передать его под командование капитану Обри». В толпе прохожих он видел непритворно почтительные, доброжелательные и полные восхищения взгляды матросов и младших офицеров. А два старше его чином офицера, которым не везло с призами и которые были известны как завистники, поспешили перейти через улицу, чтобы от души поздравить его с успехом.
Джек поднялся в свой гостиничный номер, скинул мундир и опустился в кресло. «Должно быть, именно такое состояние называют грезами наяву», — произнес он, пытаясь определить те волнующие, трогательные, как при посещении храма, чувства, от которых подступают слезы. Чувства эти продолжали бередить его душу, усиливаться, и, когда в его номер ворвалась Мерседес, он посмотрел на нее кротко и доброжелательно, по-братски. Подбежав к нему, она страстно обняла его и разразилась целой тирадой на каталанском наречии, затем сказала ему на ухо:
— Храбрый, храбрый капитан — добрый, пригожийи смелый.
— Спасибо, спасибо тебе, милая Мерси. Я бесконечно обязан тебе. Скажи мне, — произнес он после подобающей паузы, пытаясь сесть поудобнее (как — никак в девице было четыре пуда), — будь добра, bona creatura, принеси мне охлажденного негуса. Sangria colda. Моя пить, soif [52], уверяю тебя, дорогуша…
— Твоя тетушка оказалась совершенно права, — продолжал он, ставя на стол покрытый капельками влаги кувшин и вытирая рот. — Судно из Винароса оказалось на месте с точностью до минуты, обнаружили мы и лжерагузанку. Так что твоей тетушке полагается вознаграждение, recompenso de tua tia [53], дорогая. — С этими словами он достал кожаный кошелек из кармана панталон, а следом за ним аккуратный пакет из вощеной бумаги. — А это небольшой regalo para vous [54], душечка.
— Подарок? — воскликнула Мерседес, с блестящими глазами беря пакет, и стала разворачивать ловкими пальцами шелк, папиросную бумагу, ювелирную вату и обнаружила изящный, украшенный бриллиантами крестик на цепочке. Девушка вскрикнула, поцеловала Джека и кинулась к зеркалу. Снова вскрикнула и вернулась с украшением на груди. Она напыжилась, словно голубь, опустив вырез пониже, и крестик засверкал в ложбинке меж грудей. — Он тебе нравится? Нравится? Нравится?
В глазах Джека появилось отнюдь не братское выражение, в горле у него пересохло, и сердце начало учащенно биться.
— О да, он мне нравится, — хриплым голосом произнес он.
— Таймли, сэр, боцман с «Сюперба», — раздался могучий бас из отворившейся двери. — О, прошу прощения, сэр…
— Ничего, мистер Таймли, — отозвался Джек Обри. — Рад видеть вас…
«Может быть, хорошо, что так получилось, — размышлял он, снова высаживаясь на набережную. Позади осталась целая команда ловких, толковых матросов с „Сюперба“, которые натягивали новенькие ванты. — Ведь дел невпроворот. Но что она за славная девочка…»
Джек направлялся на обед к губернатору. Во всяком случае таково было его намерение. Но, не успев прийти в себя, он возвращался мыслями в минувшее и заглядывал в будущее. Ко всему, ему не хотелось красоваться на этой улице, которую моряки называли Хай — стрит, и в конце концов, оказавшись на задворках, где пахло молодым, несозревшим вином и по канавам текла пурпурная жижа виноградных выжимок, он добрался до францисканской церкви на вершине холма. Тут он вернулся к действительности и вспомнил о своих прежних намерениях. Озабоченно посмотрев на часы, быстрым шагом он миновал арсенал, прошел мимо зеленой двери дома мистера Флори, мельком посмотрев наверх, и взял курс на норд-вест-тень-норд, который вел в резиденцию губернатора.

* * *

За зеленой дверью на одном из верхних этажей Стивен и мистер Флори уже сидели за немудреной трапезой, заняв несколько столов и стульев. Дело в том, что после того как оба вернулись из госпиталя, они препарировали хорошо сохранившегося дельфина, который лежал на высокой скамье у окна рядом с каким-то предметом, закрытым простыней.
       — Некоторые капитаны считают самой разумной политикой включать в список убитых и раненых — жертв столкновений или временного недомогания, — говорил мистер Флори, — поскольку перечень кровавых потерь выглядит солидно в официальной газете. Другие не включают в донесения о потерях тех лиц, которые, хоть и были ранены, но остались живы, поскольку небольшое количество убитых и раненых свидетельствует об осмотрительности командира. По — моему, ваш перечень — это золотая середина, хотя, возможно, он составлен с некоторой опаской. Вы его, разумеется, рассматриваете с точки зрения продвижения вашего друга по службе?
       — Совершенно верно.
       — Понятно… Позвольте предложить вам ломтик холодной телятины. Пожалуйста, передайте мне острый нож. Для того чтобы насладиться ее вкусом, телятину нужно резать тоненькими ломтиками.
       — Этот нож недостаточно остер, — отозвался Стивен. — Попробуйте использовать скальпель. — Он повернулся к дельфину. — Нет, — произнес он, заглянув ему под плавник. — Где же мы могли оставить его? Хотя есть еще один, — продолжал он, приподняв простыню. — Вот это лезвие наверняка шведская сталь. Я вижу, вы начали надрез с гиппократовой точки, — заметил он, приподняв простыню выше и разглядывая то, что недавно было молодой дамой.
       — Пожалуй, нужно вымыть инструмент, — предложил Флори.
       — Достаточно будет протереть его, — отозвался Стивен, используя для этого угол простыни. — Кстати, а что послужило причиной смерти? — спросил он, опустив ткань.
       — Хороший вопрос, — сказал мистер Флори. Отрезав первый ломтик, он скормил его грифу белоголовому, привязанному за ногу в углу комнаты. — Хороший вопрос, но я склонен полагать, что, прежде чем утонуть, она была жестоко избита. Ах эти милые слабости, эти безрассудства… Да, относительно продвижения по службе вашего друга… — Мистер Флори помолчал, разглядывая длинный прямой обоюдоострый скальпель. — Если снабдить человека рогами, он может вас забодать, — заметил он вскользь, но исподлобья наблюдал за тем, какое впечатление произвели его слова.
       — Совершенно верно, — согласился Стивен, швырнув стервятнику кусок хряща. — Как правило, fenum habent in cornu. Но наверняка, — продолжал он, улыбаясь мистеру Флори, — вы не имеете в виду рогоносцев как таковых? Не хотите быть более конкретным? Или же вы имеете в виду молодую особу под простыней? Я знаю, что вы говорите чистосердечно, и я вас уверяю, что никакая откровенность не может обидеть.
       — Ну что ж, — отвечал мистер Флори. — Дело в том, что ваш друг — я бы сказал, наш друг, поскольку по-настоящему уважаю его и считаю, что его подвиг делает честь нашей службе, всем нам, — наш друг ведет себя очень неблагоразумно. То же можно сказать и о даме. Надеюсь, вы следите за моей мыслью?
       — Ну разумеется.
       — Муж этим возмущен, а он в таком положении, что может поддаться своему возмущению, если наш друг не будет очень осторожен — в высшей степени осмотрителен. Супруг не станет требовать сатисфакции — это вовсе не его стиль, — жалкий тип. Но он может поймать его в ловушку, заставив совершить акт неповиновения, и таким образом довести дело до трибунала. Наш друг известен своим сумасбродством, решительностью и удачливостью, а не строгим соблюдением субординации. Между тем некоторые старшие офицеры очень завидуют ему и весьма недовольны его успехом. Более того, он тори, во всяком случае, его семья принадлежит к тори, в то время как супруг и нынешний первый лорд Адмиралтейства — отъявленные виги, мерзкие, крикливые псы вигов. Вы меня слушаете, доктор Мэтьюрин?
        —Разумеется, сэр, и я весьма вам обязан за ту откровенность, с какой вы мне все это рассказываете. Она подтверждает то, о чем я думал сам, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы он осознал шаткость своего положения. Хотя, признаюсь, — добавил он со вздохом, — бывают моменты, когда мне кажется, что в данном случае ничто, кроме радикальных мер — удаления membrum virile, — помочь не сможет.
       — Порой член справедливее называть корнем — корнем зла, — заметил мистер Флори.

* * *

Писарь Дэвид Ричардс тоже обедал, но он трапезовал в кругу семьи.
       — Как всем известно, — вещал он слушавшим его с почтением родственникам, — должность писаря на военном корабле самая опасная: он все время находится на шканцах с грифельной доской и часами рядом с капитаном, чтобы регистрировать происходящие события. И огонь всех мушкетов и множества больших орудий сосредоточен на нем. Однако он должен оставаться на месте, помогая капитану своим хладнокровием и советами.
       — О, Дэви! — воскликнула тетушка. — Неужели он спрашивал у тебя совета?
       — Спрашивал ли он у меня совета, мадам? Ха — ха, а вы как думали, черт побери?
       — Не чертыхайся, дорогой, — привычно остановила его тетушка. — Это некрасиво.
       — «Послушайте, бакалавр мистер Ричардс, — говорит он мне, когда нам на голову, словно снег с елки, падают обломки грот — стеньги, пробивая защитную сетку, — я не знаю, что делать. Я в растерянности, как мне быть?» «Есть только один выход, сэр, — говорю я ему. — Атакуйте неприятеля. Высаживайтесь на носу и на корме, и, клянусь всеми святыми, через пять минут фрегат будет наш». Ну так вот, мадам и кузины, я не люблю хвастать и признаюсь, что нам потребовалось на все про все целых десять минут, но дело стоило этого, поскольку мы захватили красивый, обшитый медью, с новенькими парусами фрегат — шебеку, каких я в жизни не видывал. И когда я вернулся на корму, заколов кортиком писаря испанского капитана, капитан Обри пожал мне руку и со слезами на глазах сказал: «Ричардс, все мы должны быть очень благодарны вам». Вот что он сказал. А я ему в ответ: «Сэр, вы очень добры, но я не сделал ничего такого, что не было бы по плечу любому исправному капитанскому писарю». «Что ж, — отвечал он, — тогда отлично». — Отхлебнув портвейна, Ричардс продолжал: — Я хотел было сказать ему: «Послушайте, Кудряш, — так его зовут на корабле, как меня — Отчаянным Дэви или Громоподобным Ричардсом, — назначьте меня мичманом на „Какафуэго“, когда правительство выкупит его, и мы будем квиты». Возможно, я скажу это ему завтра, потому что чувствую в себе талант командира. Каждому из нас полагается двенадцать фунтов десять шиллингов — по тринадцать фунтов с тонны, как вы считаете, сэр? — обратился он к дяде. — Мы же не очень попортили ему корпус.
       — Да, — помедлив, отвечал мистер Уильямс. — Если бы правительство приобрело фрегат, то его цена и цена припасов окупили бы эту сумму. Капитан О. получил бы пять тысяч фунтов чистоганом помимо наградных, а твоя доля составила бы — сейчас подсчитаем — двести шестьдесят три фунта четырнадцать шиллингов и два пенса. Еслитолько его купит правительство.
       — А почему вы прибавляете слово «если», дядюшка?
       — Да потому, что известная особапроизводит закупки для Адмиралтейства; известная особаимеет даму, которая не отличается излишней робостью, иизвестная особаможет устроить страшный скандал. О, Кудряш, Кудряш, и почему же ты такой Кудряш? — вопрошал мистер Уильям к несказанному изумлению своих племянниц. — Если бы он занимался делом, а не строил из себя племенного жеребца, то он…
       — Это она привязала его к своей юбке! — воскликнула миссис Уильямс, которая ни разу не позволила супругу высказаться до конца после того, как в 1782 году в церкви Святой Троицы в Плимут Доке он произнес: «Я согласен».
       — Распутница этакая! — вскричала ее незамужняя сестра, и глаза племянниц, расширившиеся еще больше, обратились в ее сторону.
       — Потаскуха! — воскликнула миссис Томас. — Кузен моей Пакиты правил фаэтоном, в котором она ехала на набережную, и вы ни за что не поверите…
       — Ее надо было бы привязать к телеге и провезти по городу, лупя при этом кнутом. Дали бы мне кнут…
       — Полно тебе, дорогая…
       — Что, мистер У. , тоже на клубничку потянуло? — воскликнула его жена. — И думать забудь! Блудливая кошка, негодница.

* * *

За последние месяцы репутация легкомысленной капитанши значительно пострадала, ее грехи старательно раздували, и жена губернатора приняла ее не слишком тепло. Однако внешность Молли Харт изменилась почти до неузнаваемости — она и раньше была интересной женщиной, теперь же стала настоящей красавицей. На концерт она приехала вместе с леди Уоррен. Перед губернаторским домом собрался целый отряд военных и моряков, чтобы встретить их карету. Теперь они толпились вокруг нее, соперничая друг с другом, как глухари на токовище, меж тем как их жены, сестры и даже возлюбленные молча сидели в стороне, как серые мыши, и, поджав губы, смотрели на алое платье, почти скрытое окружившими его мундирами.
       Когда появился Джек, мужчины отступили, а некоторые из них вернулись к своим дамам, которые стали спрашивать, не нашли ли они миссис Харт очень постаревшей, дурно одетой, совершенной каргой? Какая жалость, в ее-то возрасте, бедняжка. Ей, должно быть, не меньше тридцати, сорока, сорока пяти. Кружевные митенки! Ну кто теперь носит кружевные митенки? При сильном освещении она выглядит невыгодно, а надевать такие огромные жемчужины — разве это не верх вульгарности?
       «В ней есть что-то от шлюхи», — думал Джек, с восхищением разглядывая Молли, стоявшую с высоко поднятой головой, — так, будто она бросала вызов сплетничающим о ней дамам. В ней действительно было что-то от шлюхи, но от этого в нем еще больше разгорался аппетит. Она предназначалась только для достигших успеха, но такой приз, как «Какафуэго», по мнению Джека, делал доступным и такой приз, как Молли.
       После нескольких пустых фраз — образца притворства, которым, по мнению Джека, он великолепно владел,-толпа, шаркая подошвами, направилась в музыкальный салон, где Молли Харт, сиявшая красотой, села за арфу, а остальные расположились на небольших золоченых стульях.
       — Что будут давать? — спросил чей-то голос сзади. Оглянувшись, Джек увидел Стивена — с нетерпением ожидающего праздника, напудренного, почти нарядного, если бы он не забыл надеть под камзол сорочку с отложным воротом.
       — Что-то из Боккерини — пьеса для виолончели — и трио Гайдна в нашей аранжировке. Миссис Харт будет исполнять свою партию на арфе. Садитесь рядом со мной.
       — Пожалуй, так и придется поступить, — отозвался Стивен. — В салоне так тесно. Я надеюсь получить удовольствие от этого концерта. Нам еще не скоро доведется вновь слушать музыку.
       — Чепуха, — ответил Джек Обри, не обращая внимания на его слова. — Предстоит прием у миссис Браун.
       — К тому времени мы будем на пути к Мальте. В данный момент составляется надлежащий приказ.
       — Судно совсем не готово к походу, — возразил Джек. — Вы, должно быть, ошибаетесь.
       — Я узнал об этом от самого секретаря, — сказал Стивен, пожав плечами.
       — Вот негодяй!.. — воскликнул Джек Обри.
       — Тише! — цыкнули на него.
       Первая скрипка кивнула, опустила смычок, и спустя мгновение все дружно начали играть, наполняя салон гармонией звуков, подготавливая слушателей к задумчивому пению виолончели.

* * *

— В целом, — произнес Стивен, — Мальта — место, способное разочаровать. Но я, во всяком случае, нашел на берегу достаточное количество морского лука. И набрал полную корзину.
       — Вы правы, — отозвался Джек Обри. — Хотя, видит бог, если бы не бедняга Пуллингс, я бы жаловаться не стал. Оснастили нас великолепно, только длинных весел не нашлось. Никто не мог быть более внимателен к нам, чем главный интендант. А угощали нас как императоров. Как вы думаете, одна из ваших морских луковиц может поставить человека на ноги? А то я чувствую себя совсем как выхолощенный кот. Сам не свой.
       Стивен внимательно взглянул на него, пощупал пульс, изучил язык и задавая неприятные вопросы, осмотрел его.
       — Это из-за раны? — спросил Джек, встревоженный серьезным видом доктора.
       — Из-за раны, если угодно, — отозвался Стивен. — Но не той, что была получена вами на борту «Какафуэго».
       Одна ваша знакомая дама была слишком щедра и повсюду расточала свои милости.
       — О господи! — воскликнул Джек, с которым такая неприятность приключилась впервые.
       — Не расстраивайтесь, — произнес Стивен, сочувственно глядя на Джека Обри. — Скоро мы поставим вас на ноги. Если примем меры своевременно, то больших проблем не будет. Вам следует воздержаться от плотских утех, пить лишь ячменный отвар и есть кашу — жидкую кашу, никакой говядины или баранины, никакого вина и крепких напитков. Если правда то, что Маршалл говорит о переходе на восток в это время года, наряду с нашим заходом в Палермо, вы, конечно же, снова сможете губить свое здоровье, перспективы, здравый смысл, внешность и счастье к тому времени, когда нам откроется мыс Мола.
       Доктор вышел из каюты, как показалось Джеку, с бесчеловечным равнодушием и направился прямо вниз, где смешал порцию микстуры с порошком, запасы которого у него (как у всех других судовых врачей) постоянно были под рукой. Из-за грегале,дувшего порывами от мыса Деламара, «Софи» шла со значительным креном на подветренный борт.
       — Наполовину больше, чем надо, — заметил Стивен, балансируя, как заправский моряк, и вылил излишек в пузырек на двадцать драхм. — Не беда. Лекарство пригодится еще и юному Бабингтону.
       Заткнув пузырек пробкой, он поставил его на огороженную полку, сосчитал такие же пузырьки с наклеенными на них названиями и вернулся в каюту. Он прекрасно понимал, что Джек станет руководствоваться старинным морским правилом: чем больше, тем лучше — и отправится к праотцам, если за ним не следить внимательно. Он стоял и размышлял о том, как при такого рода отношениях переходит от одного к другому авторитет (скорее, потенциальный авторитет, поскольку они никогда не вступали в открытый конфликт), наблюдая, как Джек задыхается и блюет, выплевывая тошнотворное лекарство. С тех пор как Стивен Мэтьюрин разбогател, получив свою долю первых призовых денег, он постоянно закупал большое количество вонючей смолы, бобровой струи и других снадобий, с тем чтобы его лекарства были гораздо отвратительнее по вкусу, запаху и текстуре, чем у других флотских врачей. Так что самые отчаянные пациенты на собственной шкуре убедились, что их лечат.
       — Капитана беспокоят раны, — объявил он во время обеда, — и завтра он не сможет принять приглашение на обед в кают-компании. Я велел ему оставаться в каюте и есть жидкую пищу.
       — Он сильно пострадал? — почтительно спросил его мистер Далзил.
       Мистер Далзил был одним из разочарований, которые доставила им Мальта: все члены экипажа надеялись, что Томас Пуллингс будет утвержден в должности лейтенанта, но адмирал прислал своего ставленника — кузена мистера Далзила, служившего в фирме «Аухтерботи и Соддс». Он подсластил пилюлю, пообещав «иметь мистера Пуллингса в виду и специально упомянуть о нем в Адмиралтействе», однако ничего не изменилось: Пуллингс оставался помощником штурмана. Его «не удостоили» звания — это было первым пятном на их победе. Мистер Далзил почувствовал это и был чрезвычайно сговорчив, хотя ему это было необязательно делать, поскольку Пуллингс был самым непритязательным существом на свете: робость покидала его только на палубе вражеского корабля.
       — Да, — отвечал Стивен. — Сильно пострадал. У него рубленые, огнестрельные и колотые раны. Прозондировав его старую рану, я обнаружил в ней кусок металла — пулю, которую он получил во время сражения на Ниле.
       — Достаточно, чтобы доставить неприятности любому, — отозвался мистер Далзил, который не по своей вине не участвовал ни в каких боях и от этого переживал.
       — Прошу прощения за то, что вмешиваюсь, доктор, — произнес Маршалл, — но не могут ли раны открыться из-за волнений? А он наверняка станет волноваться, и еще как, если мы не окажемся в районе крейсерства, — ведь сезон проходит.
       — Ясное дело, — согласился Стивен.
       Конечно же, у Джека был повод для волнений, как и у остального экипажа: очень трудно было смириться с тем, что их послали на Мальту, хотя они имели право плавать в теплых богатых водах. Хуже было то, что ходили настойчивые слухи, что галеон, а может быть, отряд галеонов, по данным, полученным капитаном «Софи», возможно, именно сейчас продвигается вдоль испанского побережья, а они, как назло, находятся за пятьсот миль от этого места.
       Морякам не терпелось вновь заняться крейсерством, которое, как им обещали, должно было продолжаться тридцать семь дней — тридцать семь дней, в течение которых можно было охотиться за добычей. Хотя у многих моряков в карманах побрякивало гораздо больше гиней, чем у них было шиллингов на берегу, среди команды не нашлось ни одного, кто страстно не желал бы разбогатеть. По общему мнению, на долю матроса второго класса должно было прийтись около полусотни фунтов, и даже те, кто был ранен, контужен, обожжен или покалечен в бою, считали это хорошей платой за работу, проделанную за одно утро. Это было гораздо интересней, чем получать жалкий шиллинг в день, ходя за плугом, стоя за ткацким станком или даже плавая на торговых судах, где прижимистые шкиперы, по слухам, предлагают восемь фунтов в месяц.
       Успешные совместные действия, строгая дисциплина и высокая степень выучки (кроме Бешеного Вилли, судового придурка, и нескольких других недотеп, на которых махнули рукой, каждый матрос и юнга мог теперь убирать паруса, брать рифы, стоять на руле) превратили команду в единый кулак, способный нанести сокрушительный удар.
       Это было очень кстати, поскольку их новый лейтенант был моряк никакой, и лишь опыт экипажа помешал ему совершить ряд грубых ошибок в то время, когда шлюп на всех парусах несся на вест, выдержав два жестоких шторма и переждав несколько томительных штилей. Бывало, что «Софи» проваливалась в лощины гигантской зыби, крутясь как волчок, и даже судовой кот лежал пластом, словно собака. Судно неслось изо всех сил не только потому, что весь ее экипаж рассчитывал на то, что им снова доведется в течение месяца крейсировать у неприятельского побережья, но еще и потому, что всем офицерам не терпелось услышать вести из Лондона, узнать из «Гэзетт» официальную реакцию на их подвиг — представление Джека Обри к чину капитана первого ранга и, возможно, продвижение по службе для остальных.
       В этом походе все убедились в превосходных возможностях верфи на Мальте, а также выучке моряков, поскольку именно в здешних водах во время второго своего шторма затонул шестнадцатипушечный шлюп «Ютайл» — он повернулся лагом к волне, пытаясь лечь на фордевинд, милях менее чем в двадцати южнее их нынешнего места, перевернулся и пошел ко дну вместе со всей командой. Но в последний день погода смилостивилась над моряками «Софи», ниспослав им устойчивый ветер — трамонтану, — позволивший идти с глухо зарифленными марселями. Незадолго до полудня обнаружили плато Менорки, подняли позывные вскоре после обеда и обошли мыс Мола, прежде чем солнце совершило половину дневного пути по небосводу.
       Снова ожив, хотя и несколько побледнев после вынужденного заключения, Джек жадно посмотрел на ветровые облака над горой Торо, обещавшие северный ветер, и сказал:
       — Как только пройдем узкость, мистер Далзил, спустим на воду шлюпки и начнем поднимать на палубу бочки.
       Нынче вечером мы можем начать прием воды, а утром, как можно раньше, продолжим поход. Нельзя терять ни минуты. Но я вижу, что вы уже укрепили гаки на реях и штагах. Очень хорошо, — усмехнулся он и отправился к себе в каюту.
       Бедный мистер Далзил впервые видел нечто подобное: моряки, знавшие приемы капитана, молча, не дожидаясь распоряжений, осуществили нужную операцию, и бедняга покачал головой, проглотив пилюлю. Он оказался в трудном положении: хотя был уважаемым, добросовестным служакой, он никоим образом не мог сравниться с Джеймсом Диллоном. Прежний лейтенант превосходно понимал настроение команды, умел сплотить экипаж, и матросы с благодарностью вспоминали его энергию, властность, знания и отличные морские качества.
       Джек думал о погибшем, когда «Софи» скользила вверх по длинной гавани, мимо многочисленных устьев знакомых речушек и островов. Сейчас шлюп как раз находился на траверзе карантинного острова, и капитану пришло в голову, что Джеймс Диллон поднял бы гораздо меньше шума, услышав на мостике крик «Вижу шлюпку!» и ответный отдаленный крик, означавший приближение капитана. Имя он не расслышал, но в следующее мгновение встревоженный Бабингтон постучался в дверь каюты со словами:
       — К борту подходит катер коменданта, сэр.
       На палубе было много суеты, поскольку Далзил пытался делать одновременно три вещи, и те, кто должен был расцвечивать флагами корабль, в отчаянной спешке пытались привести себя в порядок. Не многие начальники выскочили бы из-за острова таким образом и стали бы досаждать судну, намеревавшемуся стать на якорь, — большинство из них, даже в случае экстренной необходимости, дали бы экипажу несколько минут передышки. Но не таков был капитан Харт, коршуном взвившийся на борт шлюпа. Звучали и повторялись команды, несколько надлежащим образом одетых офицеров стояли навытяжку с непокрытыми головами: морские пехотинцы взяли «на караул», а один из них уронил мушкет.
       — Добро пожаловать на судно, сэр! — воскликнул Джек, который был в превосходном настроении и обрадовался бы любому знакомому, хотя и хмурому лицу. — По — моему, мы впервые имеем такую честь.
       Капитан Харт поприветствовал шканцы, сделав вид, что прикасается к полям треуголки, с нарочитым отвращением уставился на неопрятных фалрепных, морских пехотинцев с перекошенными поясами, на груду бочек для воды и маленькую толстую сучку Далзила с кремовой шерстью, которая выступила вперед и, опустив уши, всем своим видом показывая смущение, мочилась, сделав огромную лужу.
       — Вы всегда держите свои палубы в таком беспорядке, капитан Обри? — спросил он. — Клянусь моими потрохами, у вас скорее мелочная лавка, чем палуба корабля Его Величества.
       — Нет, не всегда, сэр, — отвечал Джек Обри, который все еще пребывал в превосходном настроении, увидев под мышкой у Харта вощеный пакет, в котором могло находиться лишь представление Адмиралтейства о присвоении Дж. А. Обри, эсквайру, чина капитана первого ранга, доставленное ему с поразительной быстротой. — Боюсь, что вы застали «Софи» врасплох. Не угодно ли зайти в каюту, сэр?
       Экипаж был при деле, проводя шлюп среди судов и готовясь к швартовке, — люди привыкли к своему кораблю, привыкли к своему месту якорной стоянки, которое их вполне устраивало. Но почти все их внимание было приковано к голосам, раздававшимся за дверью каюты.
       — Попался он старому Джарви, — с усмешкой прошептал Уильяму Уитсоверу Томас Джонс.
       Такая же усмешка видна была и на лицах многих из тех, кто собрался за грот-мачтой и мог убедиться, что их капитану устраивают разнос. Они любили его, были готовы пойти за ним в огонь и воду, но им было приятно думать о том, что и командира порой пропесочивают, снимают с него стружку, задают взбучку, дают нагоняй.
       — «Когда я отдаю приказ, то рассчитываю, что он будет выполнен пунктуально», — с напыщенным видом повторил слова Харта Роберт Джессуп, наклонившийся к уху Уильяма Эгга, помощника старшины — рулевого.
       — Тише вы! — вскричал Маршалл, который не мог разобрать, о чем говорят в каюте командира.
       Но вскоре усмешка стала сползать сначала с лиц самых толковых парней, находившихся ближе всех к световому люку, затем вытянулись физиономии у тех, которые по их глазам, жестам и гримасам поняли, что происходит, и сообщили об этом остальным. И когда становой якорь упал в воду, пробежал шепот: «Никакого крейсерства не будет».
       Капитан Харт вновь вышел на палубу. Его проводили до катера вежливо, в атмосфере молчаливой подозрительности, усиленной каменным выражением лица капитана Обри.
       Судовой катер и баркас тотчас принялись заправляться водой; «шестерка» отвезла казначея на берег, чтобы он смог получить припасы и почту. Владельцы частных шлюпок повезли на берег радостных отпускников. Мистер Уотт вместе с большинством остальных матросов «Софи», оправившихся от ран, поспешили на шлюпку, чтобы посмотреть, что эти олухи с Мальты сделали с ее такелажем.
       Товарищи им кричали:
       — Знаете, что произошло?
       — А что, приятель?
       — Так вы не знаете, что произошло?
       — Расскажи, приятель.
       — Ни в какое крейсерство нас не пошлют, вот что. Хватит с вас, говорит этот старый гребаный пердун, порезвились.
       — Потеряли время, сходив на Мальту.
       — Где эти тридцать семь дней?
       — Мы конвоируем этот сраный пакетбот в Гибралтар, вот что. Большое вам спасибо за ваши старания во время крейсерства.
       — «Какафуэго» правительство не купило — его продали поганым маврам за восемнадцать шиллингов и фунт говна. Это за самую быстроходную гребаную шебеку, которую только что спустили на воду.
       — Слишком медленно шли назад. «Не надо мне ничего объяснять, сэр, — говорит он. — Я лучше вас знаю, в чем дело».
       — В «Гэзетт» про нас ничего не напечатано, и старый хер нашему Кудряшу никакого повышения не привез.
       — Толкует, что фрегат не был включен в списки, а у его капитана не было патента — врет как сивый мерин.
       — Так бы этому мудаку яйца и вырвал…
       В этот момент разговоры оборвались: со шканцев было получено привязанное к концу срочное донесение, доставленное помощником боцмана. Но если бы негодование моряков, выражавшееся шепотом, вылилось наружу и если бы в тот момент капитан Харт вышел на палубу, то начался бы бунт и его бросили бы в воду. Моряки были взбешены тем, как затоптали их победу, как обошлись с ними и с их командиром. Они великолепно знали, что упреки в адрес их офицеров были совершенно беспочвенны; чтобы вызвать их возмущение, достаточно было взмаха платка. Даже недавно пришедший на шлюп Далзил был потрясен обращением с ними. О событиях в гавани приходилось догадываться по слухам, разговорам лодочников и отсутствию красавца «Какафуэго».
       Действительность оказалась еще отвратительней, чем слухи. Командир «Софи» и судовой врач сидели в капитанской каюте, заваленные бумагами, поскольку Стивен Мэтьюрин помогал капитану разбираться в документах, а также отвечать на них и составлять письма. Сейчас было три часа утра; «Софи» покачивалась у причала, а матросы, жавшиеся на тесных койках, храпели всю ночь напролет (редкие радости стоянки в гавани). Джек совсем не был на берегу и даже не думал об этом, поэтому тишина, отсутствие моциона, просиживание подолгу с пером в руке как бы изолировало их, заключенных в освещенной темнице, от внешнего мира —что было бы для них верхом неприличия почти в любое другое время, сейчас им казалось чем-то вполне обычным и естественным.
       — Вы знаете этого типа Мартинеса? — негромко спросил Джек. — Господина, часть дома которого занимает семейство Хартов?
       — Я знаю его, — отвечал Стивен. — Он спекулянт, будущий богач, нечист на руку.
       — Ну, так этот тип получил контракт на доставку почты — уверен, работа не дай бог — и купил жалкое корыто «Вентуру», которая будет пакетботом. С тех пор как ее спустили на воду, она не делала и шести узлов, а мы должны ее конвоировать в Гибралтар. Не так плохо, сказали бы вы. Но дело в том, что мы должны принять почту, погрузить ее на это судно, когда выйдем за мол, а после конвоирования вернуться сюда, не заходя в Гибралтар. Вот еще что я вам скажу. Он не переслал мое официальное донесение ни с «Сюпербом», который вышел в Средиземное море через два дня после нашего отплытия, ни с «Фебом», который шел прямо в Англию. И я готов побиться об заклад, что оно все еще здесь, в этом замызганном мешке. Более того, я уверен, даже не читая его, что в сопроводительном письме будет полно всяких домыслов насчет командира «Какафуэго», об отсутствии у него патента. Гадкие намеки и задержка донесения. Потому-то ничего и не напечатано в «Гэзетт». Нет речи и о повышении — в том пакете из Адмиралтейства находились лишь его собственные приказы на тот случай, если я потребую предъявить их мне в письменном виде.
       — Конечно же, его мотивы ясны даже ребенку. Он рассчитывает спровоцировать вас на протест. Надеется, что вы откажетесь ему подчиниться и погубите свою карьеру. Умоляю вас, не дайте ослепить себя гневом.
       — Ну уж нет, я не доставлю ему такого удовольствия, — отвечал Джек Обри с улыбкой, в которой проглядывало странное упрямство. — Что касается того, чтобы спровоцировать меня, признаюсь, это ему удалось великолепно. Я вряд ли могу указать аппликатуру: у меня рука дрожит, когда я думаю обо всем этом, — произнес он, беря в руки скрипку.
       Пока он поднимал ее с рундука до высоты плеча, в голове у него проносились мысли — не последовательно, а сразу, скопом, навалившиеся на него. Все усилия последних дней и месяцев псу под хвост — очередные звания получили Дуглас, командир «Феба», Эванс, находящийся в Вест-Индии, и какой-то незнакомый ему Ратт. Их имена помещены в последнем номере «Гэзетт», и теперь они впереди него в неизменном списке капитанов первого ранга. Отныне он всегда будет считаться ниже их по рангу. Будет потеряно время, а тут еще эти разговоры о мире. И глубоко укоренившееся подозрение, почти уверенность, что карьера может полететь ко всем чертям, — на продвижение по службе не стоит рассчитывать. Предсказание лорда Кейта поистине оказалось пророческим.
       Джек прижал скрипку подбородком, при этом стиснул зубы и поднял голову. Этого было достаточно, чтобы в душе у него поднялась буря эмоций. Лицо его побагровело, дыхание стало учащенным, глаза распахнулись и из-за того, что зрачки уменьшились, приобрели более яркий синий цвет. Рот сжался, а вместе с ним и правая рука. «Зрачки уменьшаются симметрично до диаметра, равного одной десятой дюйма», — отметил Стивен на углу страницы. Послышался громкий, резкий треск, завершившийся печальной нотой. С нелепым выражением лица, в котором смешались сомнение, удивление и горе, Джек держал в вытянутых руках скрипку, утратившую свою форму: гриф у нее был сломан.
       — Пропала! — воскликнул он. — Пропала моя скрипка. — Невероятно бережно он соединил сломанные детали. — Я бы не променял ее ни за что на свете, — произнес он тихим голосом. — С этой скрипкой я не расставался с тех пор, как еще подростком взял на ней первые ноты.

* * *

Возмущение тем, как обошлись с экипажем «Софи», разделяли и другие моряки, но, естественно, особенно оно ощущалось на шлюпе, и когда матросы выхаживали на шпиле, снимаясь с якоря, то они пели песню, которую сочинил вовсе не мистер Моуэт, чья муза славилась целомудренностью:
 
        Есть мудак у нас один, 
        Краснорожий сучий сын, 
        Ну-тка, взяли 
        Дружно враз, 
        Ну-тка взяли 
        Много раз. 
 
       Поджавший по-турецки ноги дудочник, забравшийся на шпиль, вынул изо рта флейту и негромко пропел сольную партию:
 
        Капитаншу Харт спросил: 
        «Кто нам простынь оросил?» 
        А она ему в ответ: 
        «То от скрипочки привет!» 
 
       Затем вновь послышался исполняемый на низких тонах ритмический припев:
 
        Есть мудак у нас один, 
        Одноглазый сучий сын… 
 
       Джеймс Диллон ни за что не разрешил бы такое пение, но мистер Далзил не понимал намеков, и песня продолжала звучать до тех пор, пока якорная цепь, поднявшая зловонный ил со дна бухты, не оказалась уложенной в якорный ящик и экипаж «Софи» не поставил кливера и не стал брасопить фор-марсель-рей. Шлюп оказался на траверзе «Амелии», с которой не виделись после боя с «Какафуэго», и мистер Далзил тотчас заметил, что на вантах и пертах фрегата выстроилось множество моряков — все в головных уборах, — смотревших на «Софи».
       — Мистер Бабингтон, — произнес он негромко, боясь ошибиться, поскольку наблюдал такое зрелище впервые, — сообщите капитану, сославшись на меня, что «Амелия», как мне кажется, собирается приветствовать нас.
       Джек Обри, щурясь от яркого света, вышел на палубу в тот момент, когда с расстояния двадцати пяти ярдов раздался первый возглас «ура», потрясший воздух. Затем раздался свист боцманской дудки, и вновь грянуло «ура». Джек Обри и его офицеры стояли навытяжку, сняв треуголки, и, как только стих могучий рев, прокатившийся эхом над водами гавани, командир «Софи» воскликнул:
       — Трижды «ура» экипажу «Амелии»!
       И моряки «Софи», хотя все были заняты на судовых работах, порозовевшие от удовольствия, ответили, как и подобает героям, вложив в свое приветствие все свои силы, потому что знали, что такое хорошие манеры. После этого на «Амелии», давно оставшейся за кормой, раздалась команда: «Еще раз „ура“!» , и послышался сигнал боцманской дудки.
       Приятно было услышать столь красивое поздравление, однако в сердцах моряков «Софи» остался неприятный осадок, и они не переставали твердить: «Верните нам наши тридцать семь дней». Слова эти звучали как лозунг или боевой клич, раздававшийся в твиндеках судна и даже на палубе, когда кто-то осмеливался их произнести, и чем чаще они звучали, тем меньше было в моряках рвения к службе, и в последующие дни и недели они чувствовали себя хуже некуда.
       Непродолжительное пребывание в гавани Магона особенно плохо сказалось на дисциплине. Одним из признаков превращения команды в пороховую бочку было нестрогое соблюдение субординации. К примеру, капрал судовой полиции позволил раненым, вернувшимся к своим обязанностям, пронести на шлюп в бурдюках и пузырях испанский коньяк, анисовку и бесцветное зелье, именуемое джином. Пили не только матросы и в их числе старшина марсовых, но и оба помощника боцмана. Джек Обри разжаловал Моргана и, выполняя старую угрозу, на его место назначил немого нефа Альфреда Кинга — немой помощник боцмана с руками богатыря наверняка будет нагонять больше страху.
       — Кроме того, мистер Далзил, — сказал капитан, — наконец-то мы установим настоящую решетку возле трапа. Порку у шпиля они не ставят ни в грош, и я намереваюсь покончить с этим окаянным пьянством, чего бы это ни стоило.
       — Правильно, сэр, — отозвался лейтенант и после непродолжительной паузы добавил: — Уилсон и Плимптон признались, что они очень расстроятся, если их будет пороть Кинг.
       — Еще бы они не расстроились. Я искренне надеюсь, что порка образумит их. Вот для чего они будут выпороты. Они же перепились, разве не так?
       — Были в дымину пьяны, сэр. Сказали, что был День благодарения.
       — Какое тут к черту «благодарение»? Да еще и «Какафуэго» продали алжирцам.
       — Они из колоний, сэр, и, по-моему, в их краях это событие празднуют. Однако они возражают не против порки, а против цвета кожи того, кто их будет пороть.
       — Вот как, — отвечал Джек. — Я назову вам имя еще одного человека, которого выпорют, если такое будет продолжаться, — продолжал он, выглядывая в окно каюты. — И человек этот — шкипер окаянного пакетбота. Выстрелите в его сторону, мистер Далзил, будьте добры. Выстрелите картечью рядом с кормой и велите ему сохранять дистанцию.
       Злополучному пакетботу доставалось с тех пор, как он покинул Магон. Его шкипер рассчитывал, что «Софи» направится прямо в Гибралтар, держась подальше от побережья — привычных маршрутов каперов, — и, естественно, от береговых батарей. Но хотя, несмотря на все улучшения, «Софи» не стала порхать над волнами, тем не менее она была способна идти вдвое быстрее, чем пакетбот,-как круто к ветру, так и на полных курсах. Поэтому шлюп, пользуясь преимуществом в скорости, шел вдоль берегов, заглядывая в каждую бухту и дельты рек, вынуждая пакетбот держаться неподалеку мористее и пребывать в состоянии страха.
       До сих пор, действуя наподобие ищейки, «Софи» не добилась ничего, кроме непродолжительных обменов выстрелами с береговыми батареями, поскольку приказ, отданный Джеку, запрещал преследование неприятельских судов и по существу не позволял захватывать призы. Но это «по существу» не имело большого значения: действие — вот к чему стремился Джек Обри. Он был готов отдать все что угодно за боевое столкновение с судном приблизительно одних с «Софи» размеров.
       С этими мыслями он поднялся на мостик. Дувший с моря бриз терял свою силу всю вторую половину дня и теперь лишь изредка испускал судорожные вздохи. Хотя шлюп по-прежнему имел ход, пакетбот почти стоял на месте из-за безветрия. Высокий бурый скалистый берег по правому борту тянулся в северном и южном направлении. По правому траверзу, приблизительно в миле от «Софи», в море выдавался небольшой мыс, на котором возвышались руины мавританской крепости.
       — Видите этот мыс? — спросил его Стивен, смотревший на берег, держа в руке открытую книгу и прижимая большим пальцем отмеченное место. — Это Кабо Роиг, береговая граница каталанского языка; Ортуэла находится немного в глубине материка. После Ортуэлы вы уже больше не услышите каталанского. Там Мурсия, где говорят на варварском жаргоне андалузцев. Даже в селении за мысом говорят на каком-то тарабарском наречии. — Хотя во всех остальных отношениях Стивен был совершенным либералом, мавров он не переносил.
       — Так вы говорите, что там имеется селение? — оживившись, спросил Джек.
       — Скорее деревушка. Вскоре вы ее увидите. — Наступило молчание, шлюп тихо скользил по неподвижной воде, и ландшафт стал незаметно меняться. — По сообщениям Страбона, древние ирландцы считали для себя честью быть съеденными своими родичами. Такого рода погребение сохраняло душу в семье, — добавил он, взмахнув книгой.
       — Мистер Моуэт, будьте добры, принесите мне подзорную трубу. Прошу прощения, милый доктор, вы мне что-то говорили о Страбоне.
       — Можно сказать, что это не более чем Eratostenes redivivus [57], или следует сказать — заново отредактированный?
       — Как вам будет угодно. Какой-то малый скачет во весь опор по вершине скалы рядом с крепостью.
       — Он скачет в деревню.
       — Так оно и есть. Теперь я ее вижу, она открылась за скалой. Вижу и кое —что еще, — произнес он как бы про себя.
       Шлюп продолжал скользить по воде мелкой бухты, которая плавно поворачивала, и тотчас показалась группа белых домов, сгрудившихся на берегу. На некотором расстоянии, в четверти мили к югу от них, на якоре стояли три торговых судна: два хуарио и пинка — небольшие по размеру, но до отказа нагруженные.
       Еще до того как шлюп стал приближаться к ним, на берегу поднялась невероятная суматоха. Каждый из тех, у кого была подзорная труба, увидел снующих людей, шлюпки, спешно направляющиеся к стоящим на якоре судам. Вскоре можно было разглядеть матросов, бегавших взад — вперед по палубе; над поверхностью вечернего моря разносились их жаркие споры. Затем послышались ритмические возгласы: матросы выхаживали на шпиле, поднимая якоря. Отдав паруса, они мигом кинулись на берег.
       Джек Обри посмотрел на сушу изучающим взглядом: если не поднимется волнение, то ничего не стоит оттащить суда от берега, что упростит задачу как ему самому, так и испанцам. Разумеется, в отданных ему распоряжениях ничего не говорилось насчет захвата неприятельских судов. Однако неприятель жил за счет каботажной торговли: дороги были отвратительны, доставлять сыпучие грузы на мулах было неразумно, не говоря об использовании фургонов, что особенно подчеркивал лорд Кейт. Его долг состоял в том, чтобы захватывать, сжигать или топить неприятельские транспортные средства. Члены экипажа «Софи» внимательно смотрели на капитана: они прекрасно понимали, что у него на уме, но они также превосходно знали, какие ему даны инструкции — не крейсерство, а строгое выполнение конвойной работы. Смотрели так пристально, что забыли перевернуть песочные часы. Джозеф Баттон, морской пехотинец, в обязанности которого входило переворачивание рассчитанной на полчаса склянки, едва она опоражнивалась, ударяя при этом в рынду, был отвлечен от созерцания лица капитана Обри толчками, щипками, приглушенными криками: «Джо, Джо, очнись, Джо, жирный ты сукин сын!» — и наконец голосом Пуллингса, рявкнувшего ему в самое ухо: «Баттон, переверни склянку!» .
       После того как стих последний отзвук судового колокола, Джек Обри произнес:
       — Прошу вас, мистер Пуллингс, поверните судно на обратный курс.
       Плавным, выверенным движением, под аккомпанемент знакомых, едва слышных свистков боцманской дудки и команд: «К повороту! Руль под ветер! Подтянуть шкоты! Ставить грот!» — «Софи» совершила поворот и с наполненными ветром парусами направилась к находившемуся в отдалении пакетботу, все еще штилевавшему на лиловой морской поверхности.
       Отойдя на несколько миль от мыса, «Софи» и сама заштилела и теперь неподвижно стояла в сумерках, орошаемая росой, с обвисшими, бесформенными парусами.
       — Мистер Дей, — сказал Джек, — будьте добры, приготовьте несколько пожарных бочек — скажем, полдюжины. Мистер Далзил, если не будет ветра, то, думаю, около полуночи спустим шлюпки. Доктор Мэтьюрин, давайте развлекаться и веселиться.
       Развлечение их заключалось в том, что они чертили нотный стан и переписывали одолженный у кого-то дуэт, заполненный тридцать вторыми нотами.
       — Ей — богу, — примерно час спустя, подняв покрасневшие, слезящиеся глаза, признался Джек, — я становлюсь слишком стар для такого занятия. — Прижав ладони к глазам, он некоторое время не отрывал их. Совсем другим голосом он продолжал: — Целый день я думал о Диллоне. Вы не поверите, как мне его не хватает. Когда вы мне рассказывали о том классическом парне, я подумал именно о нем… Потому что разговор зашел об ирландцах, а Диллон был ирландцем. Хотя ни за что бы так не подумал — никогда его не видели пьяным, он почти никогда ни на кого не кричал, разговаривал, как подобает христианину, был самым воспитанным существом в мире, никогда не грубил. О господи! Мой дорогой друг, дорогой Мэтьюрин, искренне прошу вас извинить меня. Я говорю такие гадкие вещи… Я бесконечно сожалею.
       — Та — та — та, — отозвался Стивен, нюхая табак и покачивая рукой из стороны в сторону.
       Джек Обри дернул за колокольчик и среди многочисленных звуков, приглушенных штилем, услышал торопливое постукивание башмаков его буфетчика.
       — Киллик, — сказал он, — принесите мне две бутылки мадеры с желтой печатью и несколько галет. Никак не могу заставить его научиться печь кексы с тмином, — объяснил он Стивену, — но эти птифуры вполне съедобны и превосходно сочетаются с вином. Теперь насчет вина, — продолжал он, внимательно разглядывая бокал. — Мне его подарил в Магоне наш агент; оно было разлито в год солнечного затмения. Зная о совершенном мной преступлении, я предлагаю выпить его в виде жертвоприношения. Ваше доброе здоровье, сэр.
       — И ваше, дорогой. Замечательное старое вино. Сухое и в то же время маслянистое. Великолепно.
       — Я говорю такие гадкие вещи, — размышлял Джек, приканчивая вдвоем с доктором бутылку, — оттого, что иногда поневоле вижу людей в черном свете. Обычно я разбираюсь, что не так, когда у меня есть время, но тогда становится уже поздно. Боюсь, что я слишком часто досаждал Диллону. — Потупившись с печальным видом, он добавил: — Но ведь я был не один. Не думайте, что я как-то хочу принизить его, — я только привожу это как пример, подтверждающий, что даже воспитанный человек может иногда совершать грубые ошибки, хотя, я уверен, он делал это ненарочно. Но однажды Диллон обидел и меня, причем сильно. Когда мы с ним говорили о призах, он назвал захват приза коммерческой сделкой.Я уверен, он сделал это непреднамеренно, как и я сейчас не собирался кого-то обидеть. Однако слова эти больно ранили меня. Вот одна из причин, почему я так счастлив, — ведь мне удалось доказать, что…
       Послышался стук в дверь.
       — Прошу прощения, сэр. Но ваш фельдшер в растерянности, сэр. Молодой мистер Риккетс проглотил мушкетную пулю и никак не может от нее избавиться. Задыхается, вот — вот умрет.
       — Прошу прощения, — сказал Стивен, протирая очки пятнистым красным платком и старательно надевая их.
       — Все в порядке? Вам удалось?.. — спросил Джек Обри пять минут спустя.
       — Мы не всегда можем изменить человеческую натуру, — произнес Стивен с удовлетворением, — но, по крайней мере, можем дать этой натуре рвотное. Так я считаю. О чем вы говорили, сэр?
       — О том, что Диллон называл коммерческой сделкой,— отвечал Джек. — Коммерческой. Вот почему я счастлив оттого, что нынче ночью устрою эту вылазку. Хотя инструкцией мне запрещено захватывать такие суда, я подожду, когда пакетбот приблизится ко мне, и тогда ничто не помешает мне сжечь их. Времени я не потеряю, и даже самый придирчивый господин сможет заявить, что я осуществил самую некоммерческую операцию, какую только можно себе придумать. Конечно, сейчас слишком поздно — такие вещи всегда происходят слишком поздно, — но операция эта доставит мне огромное удовольствие. Как бы был доволен ею Джеймс Диллон! Это именно в его вкусе! Помните, как он обошелся с судами в Паламосе? И в Палафругеле?
       Зашла луна. Небо было усыпано звездами; вскоре Плеяды оказались прямо над головой моряков. Такое небо бывает в середине зимы (хотя было тепло и безветренно). Баркас, катер и «шестерка» подошли к борту, и в них стали прыгать участники десантной вылазки. Матросы надели синие куртки и белые повязки на рукава. Они находились в пяти милях от жертвы, но все переговаривались только шепотом, послышалось лишь несколько сдавленных смешков да позвякивание клинков. После того как десант отошел от шлюпа, гребя обмотанными тряпьем веслами, он так быстро слился с темнотой, что спустя десять минут, несмотря на все усилия, Стивен уже не мог разглядеть ни одной шлюпки.
       — Вы их видите? — спросил боцман, хромавший после ранения и теперь оставленный за старшего.
       — С трудом различаю командира, который при свете затемненного фонаря смотрит на компас, — отвечал Уотт. — Чуть в сторону кормы от катбалки.
       — Возьмите мою ночную подзорную трубу, сэр, — предложил Люкок, единственный мичман, оставшийся на шлюпе.
       — Хотелось бы, чтобы поскорее все закончилось, — признался Стивен.
       — Мне тоже, доктор, — отозвался боцман. — Как бы я хотел оказаться рядом с ними. Тем, кто остался здесь, приходится много хуже. Эти парни все вместе, им весело, и время мчится, как на карусели. А мы остались одни — нас единицы, и мы мало на что годимся, и нам остается только ждать и смотреть, как в часах пересыпается песок. Пройдет целая вечность, прежде чем они вернутся, вот увидите, сэр.
       Часы, дни, недели, годы, века. Однажды высоко над их головами послышался зловещий шум: это фламинго летели к Map Менор или, быть может, к болотам Гвадалквивира. Но большей частью царила бесформенная темнота, по сути, отрицавшая существование времени.
       Вспышки и трескотня мушкетных выстрелов раздались не с той стороны, куда Стивен направил свой взгляд, а гораздо правее. Неужели шлюпки заблудились? Столкнулись с сопротивлением? Может, он не туда смотрит?
       — Мистер Уотт, — сказал он. — Там ли они, где следует?
       — Никак нет, сэр, — успокаивающим тоном отвечал боцман. — Если я хоть в чем-то разбираюсь, то мне кажется, что капитан нарочно путает следы.
       По — прежнему слышался треск выстрелов, а в промежутках между ними были с трудом различимы какие-то восклицания. Затем слева возникла яркая багровая вспышка, затем вторая и третья, тотчас превратившаяся в огромное зарево. Языки пламени поднимались все выше и выше — возник огненный столб: горело судно, груженное оливковым маслом.
       — Господи помилуй! — пробормотал боцман в благоговейном страхе.
       — Аминь! — отозвался один из матросов, молча наблюдавших за происходящим.
       Пламя разгоралось, моряки «Софи» увидели другие пожары и бледный дым, окутавший их; увидели всю бухту, деревню; катер и баркас, гребущие от берега, и «шестерку», идущую к ним наперерез; четкие очертания озаренных пламенем бурых холмов.
       Вначале столб огня был стройный как кипарис; однако четверть часа спустя вершина его стала наклоняться в южном направлении, в сторону деревни и холмов, а облако дыма, освещенное снизу, вытянулось пеленой. Стало еще светлей, и Стивен заметил, как со стороны шлюпа и суши к огню устремились чайки. «Огонь будет привлекать все живые существа, — с тревогой размышлял Стивен. — Каково-то будет поведение летучих мышей?»
       Вскоре верхние две трети столба сильно наклонились в сторону, и «Софи» стало швырять как щепку, а об ее левый борт принялись биться волны.
       Очнувшись от столбняка, Уотт начал отдавать необходимые распоряжения и, вернувшись к поручням, проговорил:
       — Если ветер будет продолжаться, им нелегко будет выгрести против волны.
       — А нельзя ли нам выйти им навстречу? — поинтересовался Стивен.
       — Нет, ветер повернул на три румба, к тому же на большом расстоянии от мыса в море выдаются отмели. Так что никак нельзя, сэр.
       Над самой поверхностью воды пронеслась еще одна стая чаек.
       — Огонь привлекает живые существа за много миль, — проговорил Стивен Мэтьюрин.
       — Не беспокойтесь, сэр, — отозвался боцман. — Через час — другой рассветет, и тогда они не будут на него обращать никакого внимания.
       — Пламя освещает все небо, — продолжал Стивен. Пламя это осветило и палубу восьмидесятипушечного французского линейного корабля — красавца «Формидабль» под командованием капитана Лялонда, шедшего под вымпелом контр — адмирала Линуа. Судно находилось милях в шести — семи от берега и шло из Тулона в Кадис; впереди него в кильватер шли остальные суда эскадры: восьмидесятипушечный «Эндомтабль» под командованием капитана Монкузю; семидесятичетырехпушечный «Дезэ» под командованием капитана Кристи — Пальера (великолепного моряка) и тридцативосьмипушечный фрегат «Мюирон», до недавнего времени принадлежавший Венецианской республике.
       — Подойдем-ка поближе и выясним, что там происходит, — произнес адмирал — невысокий, темноволосый, круглоголовый подвижный господин в алых панталонах, большой знаток морского дела. Спустя несколько секунд под реем взвилась гирлянда разноцветных фонарей.
       Корабли стали последовательно лавировать, проявляя при этом мастерство, которому мог бы позавидовать любой флот, поскольку их экипажи были в основном укомплектованы моряками рошфорской эскадры и управлялись толковыми опытными офицерами. Все они были первоклассными моряками.
       Корабли двигались к берегу галсом правого борта, пользуясь ветром, дувшим с одного румба бакштаг и несшим с собой рассвет. Увидев свои шлюпки, моряки «Софи» радостно приветствовали их. Они добрались до шлюпа, основательно выбившись из сил. Французские корабли были замечены слишком поздно, но все — таки замечены. Тотчас все забыли про голод, усталость, боль в руках, холод и сырость, поскольку по судну тотчас прокатился слух: «Наши галеоны тут как тут!» Богатства Вест — Индии, Новой Испании и Перу — золотые слитки — лежали в их трюмах вместо балласта. Поскольку все члены экипажа знали о том, что их капитан получает сведения об испанских судах из частных источников, давно шли настойчивые слухи о галеоне, и вот слухи эти оправдались.
       Величественное пламя, выделявшееся на фоне гор, по-прежнему вздымалось ввысь, хотя оно стало не столь ярким, поскольку восточную часть неба осветили лучи утренней зари. Однако, пребывая в радостном возбуждении, готовясь к преследованию добычи, никто ни на что больше не обращал внимания. Никто не мог оторваться от своих дел и направить свои восторженные взгляды чуть поодаль, где в трех или четырех милях от них находились «Дезэ» и значительно отставший от него «Формидабль».
       Трудно сказать, когда все восторги улетучились, — наверняка капитанский буфетчик подсчитывал, во сколько ему обойдется открытие кабачка на Ханстантон — роуд, неся Джеку Обри на шканцы чашку кофе, когда он услышал, как командир произнес: «Мы в ужасно неблагоприятной позиции, мистер Далзил», и заметил, что «Софи» не обращена носом в сторону предполагаемых галеонов, а мчится от них круто к ветру, поставив все паруса, в том числе бонеты и даже лисели.
       К этому времени давно стали видны целиком корпуса «Дезэ» и «Формидабля». Позади флагмана появились брамсели и марсели «Эндомтабля», а мористей, в паре миль с наветренной стороны шлюпа, на фоне неба выделялись паруса фрегата. Положение, в котором оказалась «Софи», было из рук вон плохим. Но ветер был неустойчив, кроме того, шлюп могли принять за торговый бриг, не представляющий для французов никакого значения. Занятая серьезным делом эскадра не станет их преследовать больше часа, так что ситуацию, в которой они оказались, нельзя назвать безвыходной, решил Джек, опустив подзорную трубу. Поведение матросов на полубаке «Дезэ», незначительное количество парусов и множество мелочей, которые трудно определить, убедили Джека Обри, что перед ним судно, которое вовсе не собирается упорно преследовать. И все — таки как легко идет этот француз! Благодаря легким, высоким, просторным элегантным носовым обводам и великолепно скроенным, туго натянутым, плоским парусам французский корабль плавно скользил по воде, ничуть не уступая по скорости «Виктори». И он находился в умелых руках: казалось, что он движется по линии, прочерченной на морской поверхности. Джек Обри надеялся пройти перед носом у француза, прежде чем тот удовлетворит свое любопытство относительно пламени на берегу, и затеять такой танец, что неприятельский корабль откажется от его преследования и адмирал отдаст приказ отойти назад.
       — На мостике! — воскликнул Моуэт, находившийся в «вороньем гнезде». — Фрегат захватил пакетбот.
       Кивнув головой, Джек направил подзорную трубу на злосчастную «Вентуру», затем, скользнув по семидесятичетырехпушечнику, навел ее на флагман. Минут пять ждал. Наступил решительный момент. И тут на мачте
       «Формидабля» поднялись сигнальные флаги, а затем прозвучал орудийный выстрел, чтобы подтвердить сигнал. Но, увы, то не был сигнал к отходу. Перестав интересоваться тем, что происходит на берегу, «Дезэ» тотчас привелся к ветру, на мачтах появились бом — брамсели; паруса были подняты, а шкоты выбраны с такой быстротой, что Джек присвистнул от удивления. Дополнительные паруса появились и на мачтах «Формидабля»; вдобавок на всех парусах подходил «Эндомтабль», подгоняемый посвежевшим бризом.
       Ясное дело, пакетбот сообщил, что за корабль представляет собой «Софи». Но было также ясно, что с восходом солнца бриз ослабнет, а возможно, и вовсе стихнет. Джек посмотрел на паруса шлюпа: разумеется, все, что можно, было поднято и, несмотря на неустойчивый ветер, работало вовсю. Штурман находился на посту управления, Прам, старшина-рулевой, стоял на штурвале, пытаясь выжать из бедного старого шлюпа все, на что он был способен. Каждый моряк был на своем посту, внимательно ожидая развития событий. Джек уже не знал, что он еще может сказать или предпринять; однако он не мог не заметить вытертые, провисшие казенные паруса и терзался оттого, что напрасно потерял время, вместо того чтобы поставить новые марсели из приличной, хотя и не одобренной Адмиралтейством парусины.
       — Мистер Уотт, — произнес Джек Обри четверть часа спустя, посмотрев на зеркальные штилевые пятна мористее шлюпа, — подготовьтесь к постановке длинных весел.
       Через несколько минут «Дезэ» поднял свой флаг и открыл огонь из носовых погонных орудий. Словно испуганный грохотом двойного выстрела, ветер стих, и наполненные до этого паруса сникли, затрепетали, на мгновение наполнившись ветром, и снова обмякли. В течение минут десяти «Софи» двигалась, пользуясь бризом; но затем он перестал наполнять и ее паруса. Задолго до того, как она потеряла ход, были поставлены все весла, которыми их снабдила Мальта (увы, это были четыре коротких весла), и судно медленно, но верно двигалось вперед. На каждое весло приходилось по пять человек. Длинные весла опасно гнулись под усилиями гребцов, направляя судно в глаз ветра, если таковой задует. Это была тяжелая, очень тяжелая работа. Неожиданно Стивен заметил, что почти на каждое весло приходится по офицеру. Он занял одно из свободных мест, и спустя сорок минут у него с ладоней была содрана кожа.
       — Мистер Далзил, отправьте вахту правого борта на завтрак. А, это вы, мистер Риккетс. Полагаю, можно будет раздать морякам двойную порцию сыра-какое-то время горячего не предвидится.
       — Если можно так выразиться, сэр, — заметил казначей со слабой улыбкой, — вскоре нам предстоит кое —что погорячей.
       Подкрепившись, вахта правого борта принялась за трудную работу с веслами, в то время как их товарищи закусывали галетами, сыром и парой ломтей ветчины из офицерской кают-компании, запивая их грогом. Это была трапеза наспех: ветер начал волновать поверхность моря и повернул на два румба по часовой стрелке. Первыми наполнились ветром паруса французских кораблей — было странно наблюдать за тем, как их высокие паруса увлекали суда чуть ли не со скоростью ветра. С таким трудом добытый отрыв «Софи» от неприятеля спустя двадцать минут сошел на нет. Не успели паруса шлюпа наполниться ветром, как перед форштевнем «Дезэ» возник бурун, различимый со шканцев «Софи». Теперь и «Софи» прибавила ходу, но по-прежнему ползла как черепаха.
       — Убрать весла, — распорядился Джек. — Мистер Дей, пушки за борт.
       — Есть, сэр, — мигом отозвался старший канонир, однако его движения были до странности медленными, неестественными — стопоры он освобождал как бы через силу. Он походил на человека, удерживаемого на краю пропасти лишь силой воли.
       Аккуратно забинтовав руки, Стивен снова вышел на палубу. Он увидел расчет установленной на шканцах бронзовой четырехфунтовой пушки, вооруженный ломами и гандшпугами. На лицах канониров было выражение озабоченности, почти испуга, когда они ждали крена. Судно накренилось, и они аккуратным движением отправили за борт сверкающее, надраенное до блеска орудие — их красавицу, пушку номер четырнадцать. Ее всплеск совпал с падением поднявшего фонтан воды ярдах в десяти ядра, выпущенного носовым погонным орудием «Дезэ». Следующая пушка полетела за борт с меньшей церемонией. Послышались четырнадцать всплесков от падения орудий, весивших полтонны каждое. Следом в воду полетели тяжелые лафеты, оставив после себя перерезанные крепления и отцепленные тали по обе стороны зияющих портов, представлявших собой печальную картину.
       Джек посмотрел вперед, затем назад и понял свое положение. Поджав губы, он вернулся к поручням на юте. Облегченная «Софи» набирала скорость с каждой минутой. Поскольку тяжесть, приходившаяся на надводную часть судна, исчезла, шлюп приобрел более вертикальное положение и в меньшей степени подвергался дрейфу.
       Первое из ядер, выпущенных «Дезэ», пробило брамсель, но следующие два упали с недолетом. У «Софи» еще было время маневрировать — маневрировать сколько угодно. Прежде всего, размышлял Джек, он очень удивится, если «Софи» не станет развивать скорость вдвое больше, чем семидесятичетырехпушечник.
       — Мистер Далзил, — произнес он, — мы повернем, а затем снова ляжем на обратный курс. Мистер Маршалл, позаботьтесь, чтобы мы как можно дальше оторвались от француза.
       Случится большая беда, если «Софи» потеряет бакштаги во время второго поворота, а этот неустойчивый ветер был ей не по нраву. Судно развивало наибольшую скорость тогда, когда поднималось волнение и на марселях был взят по крайней мере один риф.
       — К повороту!..
       Зазвучала боцманская дудка, шлюп красивым движением привелся к ветру, лег на галс левого борта, и паруса его наполнились ветром. Булини натянулись как струны еще до того, как семидесятичетырехпушечник только начал поворот.
       Однако он начал маневр; «Дезэ» шел крутым бейдевиндом, его реи разворачивались, и стал появляться борт, испещренный портами, словно шахматная доска. Увидев в подзорную трубу, что фрегат готов произвести бортовой залп, Джек Обри воскликнул:
       — Вы бы лучше спустились вниз, доктор!
       Доктор начал спускаться, но дальше каюты не ушел. Там, выглянув в кормовое окно, он увидел, что корпус «Дезэ», от носа до кормы, скрылся в клубах дыма приблизительно через четверть минуты после того, как «Софи» начала поворот в обратном направлении. Все девятьсот двадцать восемь фунтов железа рухнули в море, охватив обширную площадь по правому траверзу и на довольно близком расстоянии от шлюпа, и только два тридцатишестифунтовых ядра со зловещим воем пролетели сквозь такелаж, оставив за собой паутину оборванных снастей. Какое-то мгновение казалось, что «Софи» конец, что она окажется беспомощной, утратит все свое преимущество в скорости и окажется мишенью нового, более точно намеченного салюта. Но порыв ветра, наполнившего ее передние паруса, развернул шлюп, который лег на прежний галс, набирая ход, прежде чем «Дезэ» успел надежно обрасопить тяжелые реи, завершив свой первый маневр.
       Шлюп оторвался от преследователя приблизительно на четверть мили. «Но он не позволит мне повторить этот трюк», — размышлял Джек Обри.
       «Дезе» вновь лег на галс правого борта, наверстывая потерянную дистанцию. Все это время он вел огонь из погонных орудий, и выпущенные из них ядра ложились удивительно точно по мере сокращения расстояния между судами. Некоторые ядра пролетали совсем рядом, другие рвали паруса, заставляя шлюп то и дело менять курс и постепенно терять скорость. «Формидабль» шел другим галсом с целью помешать «Софи» ускользнуть от преследования, в то время как «Эндомтабль» двигался на вест, чтобы через полмили или около того с той же целью привестись к ветру. Преследователи «Софи» шли сзади, по существу, строем фронта, быстро нагоняя шлюп. Восьмидесятичетырехпушечный флагман уже рыскнул, чтобы произвести бортовой залп с расстояния, казавшегося не таким уж немыслимым. Угрюмый «Дезэ», шедший короткими галсами, при каждом повороте следовал его примеру. Боцман и его команда связывали оборванные снасти; в парусах появились значительные пробоины, но до сих пор ни одна важная деталь рангоута или такелажа не была повреждена и ни один из членов экипажа не был ранен.
       — Мистер Далзил, — произнес Джек, — прошу вас, прикажите выбросить припасы за борт.
       Открылись крышки трюмов, и за бортом очутилось все продовольствие — бочки с солониной, бочонки соленой свинины, тонны сухарей, гороха, овсяной муки, масла, сыра, уксуса. Туда же полетели порох и ядра. Выкачали за борт и запасы питьевой воды. В корпус шлюпа ниже ватерлинии угодило ядро, и судовые помпы тотчас начали выкачивать из трюма соленую воду вместе с пресной.
       — Взгляните, как идут дела у плотника, мистер Риккетс, — попросил Джек.
       — Припасы выброшены за борт, сэр, — доложил лейтенант.
       — Превосходно, мистер Далзил. На очереди якоря и запасной рангоут.
       — Мистер Лэмб сообщает, что в льялах два с половиной фута воды, — тяжело дыша, доложил мичман. — Но он надежно заделал пробоину.
       Джек Обри кивнул, оглянувшись на французскую эскадру. Уйти от нее в бейдевинд больше не оставалось никакой надежды. Но если привестись к ветру и неожиданно лечь на обратный курс, возможно, удастся прорваться сквозь их строй, а затем, используя этот ветер или дующий с двух румбов со стороны раковины и попутное волнение, благодаря своему легкому весу и маневренности, то, как знать, может, и удастся добраться до Гибралтара. Шлюп стал таким легким, сущей скорлупкой, что может обогнать французов, идя курсом фордевинд. Если же повезет, то, быстро совершив поворот, он сумеет оторваться на целую милю, прежде чем линейные корабли наберут ход после того, как лягут на новый галс. Разумеется, придется пострадать от пары бортовых залпов во время прорыва… Но это был единственный выход, а неожиданностей можно ожидать отовсюду.
       — Мистер Далзил, — проговорил Джек, — через две минуты мы приведемся к ветру, поставим лисели и пройдем между флагманом и семидесятичетырехпушечником. Нужно проделать это четко, прежде чем французы успеют опомниться.
       Слова эти предназначались лейтенанту, но их слышали все матросы, и марсовые разбежались по своим местам, готовые поднимать и закреплять лисель — реи. Вся палуба была запружена ожидающими приказаний моряками.
       — Погоди, погоди, — бормотал Джек, наблюдая за «Дезэ», приближавшимся с правого траверза. С этим кораблем нужно держать ухо востро: он чрезвычайно подвижен, и Джеку хотелось, чтобы француз предпринял какой-то маневр, прежде чем отдать нужную команду. Слева от шлюпа находился «Формидабль», несомненно переполненный людьми, как это всегда бывает на флагманских судах, и поэтому менее маневренный в чрезвычайной ситуации. — Погоди, погоди, — повторил он, не отрывая глаз от семидесятичетырехпушечника. Но тот двигался прежним курсом, и Джек, сосчитав до двадцати, прокричал: — Пошел!
       Штурвал завертелся, и легкая, как поплавок, «Софи» повернулась, точно флюгер, в сторону «Формидабля». Флагманский корабль тотчас открыл огонь, но куда было тягаться его артиллеристам с канонирами «Дезэ», и поспешно произведенный бортовой залп хлестнул по тому месту, где до этого находилась «Софи». Более резвый «Дезэ» не решился стрелять точнее, боясь рикошетом поразить адмиральский корабль, поэтому только полдюжины выпущенных им ядер смогли нанести шлюпу какой-то ущерб, остальные упали с недолетом.
       «Софи» прорвалась сквозь строй французов, не получив особенных повреждений, лисели были поставлены, и она мчалась, подгоняемая ветром, который был ей больше всего по душе. Для неприятеля это явилось полной неожиданностью, и теперь оба противника стали быстро отдаляться друг от друга. За первые пять минут они оказались на расстоянии мили. Второй бортовой залп «Дезэ», произведенный с дистанции, намного превышавшей тысячу ярдов, явился результатом раздражения и спешки. Осколками разбило насос из ствола вяза, но и только. Капитан флагманского корабля, очевидно, отменил второй залп и какое-то время шел прежним курсом, в крутой бейдевинд, словно «Софи» не существовало.
       «Может быть, мы и вырвались», — произнес про себя Джек Обри, положив руки на поручни юта и разглядывая увеличивавшуюся кильватерную струю. Сердце у него по-прежнему билось в напряженном ожидании бортовых залпов; его охватил ужас при мысли, что они могут сделать с его «Софи». Но теперь сердце у него билось совсем по иной причине. «Может быть, мы и вырвались», — повторил он вновь. Но едва он мысленно произнес эти слова, как на мачте адмиральского корабля поднялся сигнал и «Дезэ» стал поворачивать против ветра.
       Семидесятичетырсхпушечник произвел маневр четко, как фрегат: его реи развернулись, словно приведенные в действие часовым механизмом. Было понятно, что все эти операции были осуществлены благодаря слаженной работе многочисленной и превосходно вышколенной команды. Но на «Софи» команда, не говоря уже о капитане, была ничуть не хуже. Однако они были не в силах заставить шлюп двигаться с этим ветром со скоростью больше семи узлов, между тем как через четверть часа «Дезэ» делал много больше восьми узлов, даже не поставив лисели. Он даже не затруднял себя их постановкой, и когда моряки «Софи» увидели это — а тем временем минуты шли и стало ясно, что француз не имеет ни малейшего намерения ставить дополнительные паруса,-то они пали духом.
       Джек Обри посмотрел на небо. Оно — на него, это огромное, бессмысленное пространство, по которому порой проносились облака; стало понятно, что ветер в тот день не стихнет, а до темноты оставалось много, слишком много часов.
       Сколько именно? Джек посмотрел на часы. Четырнадцать минут одиннадцатого.
       — Мистер Далзил, — проговорил он. — Пойду к себе в каюту. Позовите меня, если что-то случится. Мистер Ричардс, будьте добры, передайте доктору Мэтьюрину, что я хотел бы поговорить с ним. Мистер Уотт, пришлите мне пару саженей лаглиня и три или четыре кофель — нагеля.
       У себя в каюте он упаковал сигнальную книгу со свинцовым переплетом и несколько других секретных документов, сложил их в почтовый мешок, туда же положил медные кофель — нагели и туго завязал устье мешка. Достав парадный мундир, положил во внутренний карман свой патент. В памяти удивительно отчетливо всплыли слова: «Отсюда следует, что ни вы, ни кто-либо из ваших подчиненных не вправе уклониться от своих обязанностей под страхом наказания». В этот момент к нему вошел Стивен.
       — Это вы, мой дорогой друг, — произнес Джек. — Боюсь, что если не произойдет нечто из ряда вон выходящее, то в ближайшие полчаса нас захватят или потопят.
       — Совершенно верно, — отозвался доктор, и Джек продолжал:
       — Если у вас есть что-то такое, чем вы особенно дорожите, то, возможно, будет разумно доверить это мне.
       — Выходит, они грабят пленных? — спросил Стивен.
       — Да, иногда. Когда был захвачен «Леандр», меня обобрали до нитки. А у нашего судового врача украли хирургические инструменты до того, как он начал оперировать наших раненых.
       — Сейчас же принесу свои инструменты.
       — И ваш кошелек.
       — Ну… конечно, и кошелек.
       Поспешив на палубу, Джек Обри оглянулся назад. Он ни за что бы не поверил, что семидесятичетырехпушечник может подойти так близко.
       — На мачте! — вскричал он. — Вы что — нибудь видите? Семь линейных кораблей прямо по носу? Половина средиземноморского флота?
       — Никак нет, сэр, — после продолжительной паузы медленно произнес впередсмотрящий.
       — Мистер Далзил, если меня ненароком ударят по голове, выбросьте за борт эти вещи, разумеется в последнюю минуту, — проговорил капитан, похлопав по мешку и пакету.
       Строгий распорядок корабельной жизни стал мало — помалу нарушаться. Матросы были спокойны и внимательны; песочные часы переворачивались минута в минуту; пополудни пробило четыре склянки. Однако возникла какая-то суета, матросы сновали вверх и вниз по переднему трапу, надевали лучшую одежду (по два, а то и по три жилета, а поверх — выходную куртку), просили офицеров присмотреть за их деньгами или сокровищами, питая слабую надежду, что их удастся сохранить. Бабингтону вручили резной китовый зуб, Люкоку — уд сицилийского быка. Два матроса успели нализаться, несомненно отыскав заначку.
       «Почему он не стреляет?» — думал Джек. Погонные орудия «Дезэ» молчали последние двадцать минут, хотя вот уже на протяжении мили «Софи» находилась в радиусе их действия. Теперь шлюп оказался на расстоянии мушкетного выстрела, и можно было разглядеть людей, собравшихся на полубаке француза: матросов, морских пехотинцев, офицеров. Один из них был с деревянной ногой. «До чего великолепно скроены паруса, — размышлял Джек Обри, и в этот момент он нашел ответ на свой вопрос: — Ей — богу, он намеревается изрешетить нас картечью». Вот почему неприятельский корабль так тихо приближался к ним. Джек Обри подошел к борту, перегнувшись через коечные сетки, бросил пакеты в море и проследил за тем, как они пошли ко дну.
       На носу «Дезэ» неожиданно началась суета, как бы в ответ на некое распоряжение. Джек Обри подошел к штурвалу и, приняв его из рук старшины — рулевого, оглянулся через левое плечо. Сжимая штурвал, он ощущал жизнь шлюпа. Увидел, что француз начал отклоняться от курса. Тяжелый корабль тотчас повиновался, словно катер, и через несколько мгновений тридцать семь пушек были направлены на «Софи». Джек Обри изо всех сил навалился на штурвал. Послышался рев бортового залпа, и на палубу шлюпа рухнули грот — брам — стеньга и фор — марсель-рей; послышался грохот блоков, обрывков тросов, осколков и оглушительный звон картечи, угодившей в судовую рынду. Затем наступила тишина. Большая часть картечи пролетела в нескольких ярдах от форштевня «Софи», остальной заряд окончательно вывел из строя ее паруса и такелаж, разорвав их в клочья. Следующий залп должен совершенно уничтожить шлюп.
       — Отставить все работы, — распорядился Джек, заканчивая поворот, приведший «Софи» к ветру. — Бонден, спустить флаг.

Глава Двенадцатая

Каюта линейного корабля и каюта шлюпа отличаются размерами, но у них одинаково изящные очертания, такие же наклоненные внутрь окна. Что же касается «Дезэ» и «Софи», то на них царит спокойная и приятная атмосфера. Джек Обри смотрел из кормового окна семидесятичетырехпушечника туда, где за нарядным балконом были видны Зеленый остров и мыс Кабрита, в то время как капитан Кристи — Пальер искал в своем портфеле рисунок, который он некогда набросал, находясь в Бате в качестве пленного, освобожденного под честное слово.
По распоряжению адмирала Линуа в Кадисе он должен был присоединиться к франко — испанскому флоту. Он бы тотчас выполнил приказ, если бы, добравшись до пролива, не узнал, что вместо одного или двух линейных кораблей и фрегата под командой сэра Джеймса Сомареса находится не менее шести семидесятичетырехпушечников и один восьмидесятичетырехпушечник, которые наблюдают за объединенной эскадрой. Такое положение вещей требовало некоторого размышления, поэтому вместе с остальными судами «Дезэ» находился в бухте Альхесирас, под прикрытием тяжелых пушек испанских береговых батарей, расположенных напротив Гибралтарской скалы.
Джек все это знал, во всяком случае все это было очевидно, и, в то время как капитан Пальер разглядывал свои гравюры и рисунки, бормоча под нос: «Терраса Ландсдаун, еще один вид, Клифтон, Насосная… «— он мысленно представлял себе посыльных, скачущих во весь опор между Альхесирасом и Кадисом, поскольку у испанцев не было семафора. При этом он упорно смотрел в окно на мыс Кабрита, замыкающий бухту, и вскоре увидел бом — стеньги и вымпел судна, идущего поперек бухты по ту сторону перешейка. Он спокойно наблюдал за кораблем секунды две или три, затем его сердце встрепенулось: он увидел британский флаг до того, как ум его начал лихорадочно работать, оценивая создавшееся положение.
Джек украдкой взглянул на капитана Пальера, который воскликнул:
— Вот оно! Лора Плейс. Дом номер шестнадцать, Лора Плейс. Там всегда останавливаются мои кузены Кристи, когда они приезжают в Бат. А вот здесь, за этим деревом — если бы не дерево, вы увидели бы его лучше, — окно моей спальни!
Вошел буфетчик и стал накрывать на стол, поскольку капитан Пальер не только имел английских кузенов и владел английским почти в совершенстве, но также имел хорошее представление о том, из чего должен состоять надлежащий завтрак моряка: пара уток, тушеные почки и жареная камбала размером с небольшое колесо, а также, как это полагается, яичница с ветчиной, тосты, повидло и кофе. Джек сделал вид, что внимательно разглядывает акварель, и произнес:
— Окно вашей спальни, сэр? Вы меня удивляете.

* * *

Завтрак в обществе доктора Рамиса был совсем иного сорта — это была трапеза аскета, если не сказать-кающегося грешника: кружка какао без молока, кусок хлеба с очень небольшим количеством масла.
       — Немного масла нам не очень повредит, — произнес доктор Рамис, страдавший печенью.
       Это был суровый, худой и сухопарый господин с неприветливым серовато — желтым лицом и темными кругами под глазами. Казалось, что Рамис неспособен на какие-то положительные эмоции, однако он покраснел и смутился, когда Стивен, представленный ему в качестве узника и гостя, воскликнул:
       — Неужели передо мной знаменитый доктор Хуан Рамис, автор работы «Specimen Animalium»?
       Оба только что вернулись из судового лазарета «Дезэ» — палаты, в которой находилось значительное количество пациентов — жертв страсти доктора Рамиса лечить ближних от болезней печени с помощью постной диеты и трезвости. Там же было с дюжину больных с обычными недугами, несколько больных оспой, четверо больных с «Софи» и три француза, покусанные сучкой мистера Далзила, которую они попытались погладить, и теперь лежавшие по подозрению в заболевании бешенством. По мнению Стивена, французский коллега поставил ошибочный диагноз — бешенство здесь ни при чем: шотландская собака вполне могла укусить французского моряка в порыве патриотизма. Однако вывод этот он оставил при себе и произнес:
       — Я размышлял о том, что такое эмоция.
       — Эмоция? — переспросил доктор Рамис.
       — Да, — отвечал Стивен. — Эмоция и способ выражения эмоции. В пятой главе вашей книги, а также в части шестой главы вы рассматриваете эмоцию, проявляемую, к примеру, кошкой, быком, пауком. Я тоже заметил своеобразный пульсирующий блеск в глазах lycosida. А вы когда — нибудь наблюдали свечение в глазах богомола?
       — Никогда, мой дорогой коллега, хотя Бусбекиус говорит о нем, — с величайшим благодушием отвечал доктор Рамис.
       — Но мне кажется, что эмоция и ее выражение — почти одно и то же. Возьмем вашу кошку. Допустим, что мы обрили ей хвост, чтобы она не смогла распустить его. Допустим, что мы привязали к ее спине доску, чтобы она не смогла ее выгибать. А затем покажем ей что — нибудь такое, что могло бы ее встревожить, к примеру, игривого пса. Теперь она не сможет выразить свои эмоции в полной мере. Quaere [58]: будет ли она испытывать их полностью? Разумеется, она будет их испытывать, поскольку мы подавили в ней лишь их внешние проявления. Но будет ли она испытывать их полностью? Разве выгибание дугой, распускание хвоста не являются неотъемлемой частью ее поведения, а не просто ярким его проявлением, хотя и этого нельзя исключить?
       Склонив голову набок, доктор Рамис прищурил глаза и сжал губы, затем произнес:
       — Как можно измерить эмоцию? Ее нельзя измерить. Это понятие, я уверен, очень важное понятие. Однако, мой дорогой сэр, где ваше измерение? Это нельзя измерить. А наука — это измерение, никакое знание не существует без измерения.
       — Можно измерить, — горячо возразил Стивен. — Давайте измерим свой пульс. — Доктор Рамис достал часы — великолепный брегет с центральной секундной стрелкой, и оба с серьезным видом принялись наблюдать за ней. — Ну а теперь, дорогой коллега, извольте представить себе, причем представить очень ярко, будто я схватил ваши часы и преднамеренно швырнул их оземь. А я, с моей стороны, представлю себе, будто бы вы очень зловредный господин. Давайте же изобразим жесты крайнего и яростного гнева.
       На лице доктора Рамиса появилось такое выражение, словно на него напал столбняк: глаза почти закрылись, трясущаяся голова наклонилась вперед. Стивен оскалил зубы, принялся грозить кулаком и что-то невнятно бормотать. Пришел слуга с кувшином горячей воды (второй кружки какао не полагалось).
        —А теперь, — произнес Стивен Мэтьюрин, — давайте снова измерим пульс.
       «Этот бродяга с английского шлюпа совсем рехнулся, — сообщил второму коку слуга судового врача. — Какой-то тронутый, кривляется, строит рожи. Да и наш не лучше».
       — Не скажу, что вывод окончательный, — произнес доктор Рамис. — Но он удивительно интересный. Мы должны присовокупить резкие слова укора, горькие упреки и язвительные замечания, но никакого физического воздействия, которое могло бы отчасти объяснить изменение частоты пульса. Вы намереваетесь использовать это явление как обратное доказательство вашей теории, насколько я понимаю? Перевернутое, искаженное, шиворот — навыворот, как говорят англичане. Очень любопытно.
       — А разве нет? — отозвался Стивен. — Я пришел к такому ходу мыслей, наблюдая за картиной нашей сдачи и сдачи других судов. Поскольку ваше знание флотской жизни, сэр, гораздо полнее моего, вы, без сомнения, были свидетелем значительно большего количества такого рода любопытных событий.
       — Думаю, что да, — ответил доктор Рамис. — К примеру, я сам имел честь быть вашим пленником не меньше четырех раз. И это одна из причин того, — добавил он с улыбкой, — почему мы так счастливы видеть вас у себя. Такое происходит не так часто, как нам бы этого хотелось. Вы позволите предложить вам еще кусок хлеба, вернее, половинукуска и совсем немного чеснока? Дольку этого полезного противовоспалительного овоща?
       — Вы слишком добры, дорогой коллега. Думаю, вы, несомненно, обратили внимание на бесстрастные лица пленных матросов? Мне кажется, что так бывает всегда.
       — Неизменно. На это указывает Зенон и все его последователи.
       — А эта сдержанность, это подавление внешних чувств, как я полагаю, усиливающих ощущение беды, вам не представляется стоическим безразличием, которое фактически уменьшает страдания?
       — Вполне может быть, что так.
       — Я тоже так считаю. На судне были люди, которых я хорошо знал, и я твердо уверен, что без этого чувства, которое я назвал бы преднамеренным самоуничижением, такое обстоятельство сломило бы их…
       — Монсеньор, монсеньор! — вскричал слуга доктора Рамиса. — Англичане входят в бухту!
       На корме они нашли капитана Пальера и его офицеров, которые наблюдали за маневрами «Помпея», «Венерабла», «Одейшеса» а также находившихся подальше «Цезаря», «Ганнибала» и «Спенсера», — подгоняемые неустойчивым западным ветром, они пытались преодолеть сильное переменное течение из Средиземного моря в Атлантику. Все это были семидесятичетырехпушечники, кроме флагманского корабля сэра Джеймса, вооруженного восьмидесятью орудиями. Джек стоял на некотором расстоянии с отрешенным выражением лица; поодаль от него возле поручней сгрудились члены экипажа «Софи», пытавшиеся соблюсти внешние приличия.
       — Как вы полагаете, они нападут на нас? — спросил, повернувшись к Джеку, капитан Пальер. — Или вы считаете, что они станут на якорь напротив Гибралтара?
       — Сказать по правде, сэр, — отвечал Джек, посмотрев на громаду Гибралтара, — я вполне уверен, что нападут. Простите меня за мои слова. Но если учесть расклад сил, то, похоже, все мы нынче же вечером окажемся в Гибралтаре. Признаюсь, сердечно этому рад, поскольку это позволит мне отчасти отблагодарить вас за большую доброту, которую я встретил здесь.
       Действительно, по отношению к нему были проявлены доброта и великодушие с того самого момента, когда оба обменялись приветствиями на шканцах «Дезэ» и Джек Обри шагнул вперед, чтобы отдать свою шпагу. Капитан Пальер отказался принять ее и, в самых красноречивых выражениях воздавая должное сопротивлению, оказанному шлюпом, настоял на том, чтобы он продолжал носить ее.
       — Как бы то ни было, — заметил капитан Пальер, — не будем портить завтрак.
       — Семафор от адмирала, господин капитан, — доложил один из лейтенантов. — «Стать на якорь как можно ближе к береговым батареям».
       — Подтвердить семафор и отдать нужные распоряжения, Дюмануар, — произнес капитан. — Пойдемте, сэр, мне кажется, нам надо насладиться нашей трапезой, пока у нас есть такая возможность.
       Это были слова отважного человека. Оба они продолжали беседовать как ни в чем не бывало, повысив голоса, поскольку раздался грохот батарей на Зеленом острове и материке и гул бортовых залпов сотрясал бухту. Но тут Джек заметил, что намазывает повидло на жареную камбалу и что-то отвечает невпопад. Со звоном и треском разлетелись кормовые окна «Дезэ». Через всю каюту пролетел служивший вместо дивана рундук, в котором капитан Пальер хранил отборные вина. На палубу устремились потоки шампанского, мадеры и осколки посуды, а посередине этого бедлама крутилось утратившее силу ядро, выпущенное кораблем Его Величества «Помпеи».
       — Пожалуй, нам лучше выйти на палубу, — заявил капитан Пальер.
       Возникла любопытная ситуация. Ветер почти стих. Проскользнув мимо «Дезэ», «Помпеи» встал на якорь очень близко от правой скулы «Формидабля» и принялся яростно обстреливать французский флагманский корабль, который завел верп на берег ввиду наличия предательских отмелей. Из-за штиля «Венерабл» встал на якорь приблизительно в полумиле от «Формидабля» и «Дезэ» и начал обстреливать их, ведя беглый огонь залпами левого борта. Между тем, насколько Джек Обри мог разглядеть сквозь клубы дыма, «Одейшес» находился на траверзе «Эндомтабля», располагавшегося в трех — четырех сотнях ярдов мористее. «Цезарь», «Ганнибал» и «Спенсер» старались изо всех сил преодолеть участки затишья и воспользоваться порывами бриза от вест-норд-веста. Французские суда вели непрерывный огонь. Все это время где-то на заднем плане, от Торре дель Амиранте на севере до Зеленого острова на юге, грохотали испанские батареи, в то время как крупные испанские канонерки, незаменимые при отсутствии ветра, благодаря их мобильности и превосходному знанию рифов и сильных течений, меняющих свое направление, обстреливали продольным огнем ставшие на якорь неприятельские суда.
       Со стороны суши волнами накатывал дым, то здесь, то там поднимаясь ввысь, зачастую закрывая Гибралтар до самого края бухты и три корабля в море. Наконец задул более устойчивый бриз, и над клубами дыма появились бом — брамсели и брамсели «Цезаря». На мачте был поднят флаг адмирала Сомареса и сигнал: «Стать на якорь для взаимной огневой поддержки». Джек увидел, как флагман прошел мимо «Одейшеса» и, находясь на дальности слышимости голоса, повернулся бортом к «Дезэ». Вокруг адмиральского корабля возникло облако, скрывшее все вокруг. Из мглы вырвалось похожее на молнию пламя — ядром, пролетевшим на уровне головы, скосило шеренгу морских пехотинцев, стоявших на корме «Дезэ». Весь корпус могучего французского корабля содрогнулся от удара: по меньшей мере половина выпущенных ядер попали в цель.
       «Тут не место для пленника», — подумал Джек Обри и, с чувством глубокой благодарности посмотрев на капитана Пальера, поспешил вниз, на квартердечную палубу. Там он увидел Бабингтона и юного Риккетса, с растерянным видом стоявших со скрещенными на груди руками, и крикнул им:
       — Оба вниз! Нечего изображать из себя древних римлян. Хорошо же вы будете выглядеть, разорванные пополам нашими собственными цепными ядрами.
       И действительно, над морем с воем и визгом летели ядра, соединенные цепями. Он заставил их укрыться в бухтах тросов, а сам направился в офицерский гальюн — не самое безопасное место на корабле, но постороннему наблюдателю трудно было найти себе место в твиндеках воюющего корабля, а ему страшно хотелось проследить за ходом сражения.
       Пройдя вдоль строя французских судов, повернувшихся на север, «Ганнибал» стал на якорь чуть впереди «Цезаря» и досаждал своим огнем «Формидаблю» и батарее в Сантъяго. «Формидабль» почти перестал отстреливаться, что было весьма кстати, поскольку по какой-то причине «Помпея» развернуло течением: возможно, его шпринг был перебит, и кораблю грозила лобовая атака бортовым залпом «Формидабля», поэтому теперь «Помпеи» мог только обстреливать береговые батареи и канонерки орудиями правого борта. «Спенсер» по-прежнему находился в дальней части бухты, и все — таки пять английских линейных кораблей противостояли трем французским. Все складывалось удачно для англичан, несмотря на действия испанской артиллерии. А теперь в пробеле в облаке дыма, проделанном вест-норд-вестовым бризом, Джек увидел, как «Ганнибал» перерубил якорный канат и, подняв паруса, направился в сторону Гибралтара и, как только набрал ход, стал лавировать. После этого, приблизившись к берегу, он прошел между сушей и носом корабля французского адмирала и обстрелял его продольным огнем. «Совсем как в битве на Ниле», — подумал Джек, и в этот момент «Ганнибал» плотно сел на мель, оказавшись под огнем тяжелых орудий, установленных на Торре дель Альмиранте. Облако дыма сомкнулось вновь, и, когда оно снова рассеялось, Джек увидел шлюпки, снующие между другими английскими кораблями и заводящие якорь. «Ганнибал» ожесточенно обстреливал три береговые батареи, канонерские лодки, а носовыми орудиями левого борта и погонными пушками бил по «Формидаблю». Джек так крепко сцепил руки, что стоило немалого труда разъять их. Положение еще не было отчаянным, но уже из рук вон плохим. Западный ветер стих, и теперь задувший с норд-оста бриз стал разгонять плотное облако порохового дыма. Перерубив якорный канат и обойдя вокруг «Венерабля» и «Одейшеса», «Цезарь» принялся бомбардировать «Эндомтабль», находившийся за кормой «Дезэ», обрушив на него самый ожесточенный огонь, какой только довелось видеть Джеку Обри. Капитан «Софи» не смог прочитать семафор, но был уверен, что поднятый сигнал означал: «обрубить канат и сделать поворот через фордевинд», а также «вступить в более тесное соприкосновение с неприятелем». На мачте французского флагмана был также поднят семафор: «рубить канат и выброситься на мель», поскольку теперь, при ветре, который позволит англичанам приблизиться к французским судам, лучше рискнуть аварией, чем допустить полный разгром. Кроме того, его сигнал было легче выполнить, чем распоряжение сэра Джеймса, поскольку, после того как английские суда заштилели, французы могли воспользоваться бризом. Кроме того, французы завели верпы с помощью десятков шлюпок, подошедших с берега.
       Джек слышал распоряжения французских офицеров, топот ног, видел, как бухта наполнилась дымом; перед глазами у него закружились плавающие обломки, «Дезэ» совершил поворот через фордевинд и выбросился на берег. Корабль с грохотом налетел на риф напротив города так, что Джек утратил равновесие. «Эндомтабль», потерявший форстеньгу, уже выбросился на берег Зеленого острова или где-то поблизости от него. Оттуда, где он находился, Джек не видел французского флагманского корабля, но был уверен, что тот тоже выбросился на берег.
       Но неожиданно все пошло наперекосяк. Английские суда не смогли подойти к берегу, чтобы захватить в плен оказавшихся на мели французских моряков, сжечь или уничтожить их корабли, не говоря уже об их буксировке. Дело не только в том, что бриз стих окончательно, в результате чего «Цезарь», «Одейшес» и «Венерабл» не смогли управляться, но и в том, что почти все уцелевшие в эскадре шлюпки были заняты буксировкой поврежденного «Помпея» к Гибралтару. Испанские батареи уже стреляли раскаленными докрасна ядрами, а теперь еще и сотни превосходных артиллеристов с французских кораблей высаживались на берег. Через несколько минут частота и точность огня береговых орудий невероятно усилились. Даже бедный «Спенсер», который так и не смог приблизиться к берегу, жестоко страдал от огня береговой артиллерии, находясь в бухте. «Венерабл» лишился бизань — стеньги, а шкафут «Цезаря» был, похоже, охвачен огнем. Джек Обри не мог выдержать этого зрелища; выбравшись на палубу, он успел убедиться, что, воспользовавшись бризом, задувшим с берега, английская эскадра легла на правый галс, взяв курс на Гибралтар, бросив на произвол судьбы лишившийся мачт, беспомощный «Ганнибал», обстреливаемый орудиями батареи на Торре дель Альмиранте. Он продолжал вести огонь, но долго так не могло продолжаться — его последняя мачта рухнула, и вскоре корабль спустил трепещущий флаг.
       — Хлопотное выдалось утро, капитан Обри, — заметив его, произнес капитан Пальер.
       — Да, сэр, — отозвался Джек Обри. — Надеюсь, что мы потеряли не слишком много своих друзей. — Квартердек «Дезэ» местами имел ужасающий вид. Из-под обломков кормового трапа к шпигату тек ручей крови. Коечная сетка была разорвана в клочья. Позади грот-мачты валялись сброшенные с лафетов пушки; под тяжестью упавших снастей провисла сетка для защиты от обломков, установленная над шканцами, при малейшем волнении от нее остались бы одни клочья.
       — Много, гораздо больше, чем я мог предполагать, — отвечал французский капитан. — Но «Формидабль» и «Эндомтабль» пострадали больше, капитаны обоих судов убиты. Но что это там делают на захваченном судне?
       На «Ганнибале» снова поднимали флаг. Не французский, а британский, перевернутый «вверх ногами».
       — Очевидно, забыли захватить с собой триколор, когда отправились на борт английского корабля, — предположил капитан Пальер, после чего принялся отдавать распоряжения для снятия своего корабля с рифа.
       Спустя некоторое время он вернулся к разбитому кормовому ограждению и принялся наблюдать за тем, как целая флотилия шлюпок, изо всех сил налегая на весла, шла со стороны Гибралтара и шлюпа «Калп» к «Ганнибалу».
       — Неужели они намерены отбить «Ганнибал», как вы полагаете? Что они намереваются предпринять?
       Джеку Обри это было хорошо известно. В британском королевском флоте перевернутый флаг означает сигнал бедствия: моряки на «Калпе» и в Гибралтаре, увидев его, решили, что «Ганнибал» снова на плаву и просит, чтобы его отбуксировали к своим. Все наличные шлюпки были заполнены свободными людьми — не прикрепленными к судам моряками и, самое главное, умелыми мастерами судового ремонта.
       — Думаю, что да, — отвечал Обри со всем прямодушием такому же прямодушному моряку. — Наверняка именно это они намерены предпринять. Но, конечно, если вы выстрелите перед носом первого катера, они повернут обратно. Ведь они вообразили, что стычка закончена.
       — Ах вот в чем дело, — произнес капитан Пальер. В этот момент заскрипело восемнадцатифунтовое орудие, направив дуло на ближайшую шлюпку. — Но послушайте, — продолжал француз, положив руку на запальное отверстие и улыбнувшись Джеку, — пожалуй, лучше будет не стрелять. — Он отменил приказ открыть огонь, и шлюпки одна за другой достигли «Ганнибала», где ожидавшие их французы отправили экипажи шлюпок в трюм. — Пустяки, — сказал Пальер, похлопав Джека по плечу. — От адмирала получен семафор: «Ступайте со мной на берег, и мы постараемся найти подходящие помещения для вас и ваших людей, где вы можете находиться до тех пор, пока мы не сумеем сняться с мели и произвести ремонт».

* * *

В доме, отведенном для жилья офицерам «Софи», расположенном на задворках Альхесираса, имелась огромная терраса, с которой открывался вид на бухту, в левой части которой находился Гибралтар, в правой — мыс Кабрита и впереди — смутные очертания африканского материка. Первым, кого Джек увидел на ней, был командир «Ганнибала» капитан Феррис, стоявший сложив руки за спиной и смотревший на свой корабль, лишившийся мачт. Джек служил вместе с ним во время двух плаваний и всего лишь год назад обедал с ним в одной кают-компании. Капитан первого ранга стал не похож на себя: казалось, он страшно постарел и будто ссохся. Хотя они вновь и вновь обсуждали баталию, вспоминая по горячим следам различные маневры, неудачи и несостоявшиеся планы, он говорил медленно, как-то неуверенно, словно то, что произошло, случилось не с ним или было кошмарным сном.
       — Так вы находились на борту «Дезэ», Обри, — помолчав, произнес Феррис. — Здорово ему досталось?
       — Не очень, не настолько, чтобы выйти из строя, сэр, насколько я смог судить. Пробоин ниже ватерлинии немного, и ни одна из нижних мачт не была значительно повреждена. Если корабль не поставят в док, то его приведут в порядок очень скоро: на нем необычайно толковые моряки-как нижние чины, так и офицеры.
       — И велики ли их потери, как вы полагаете?
       — Уверен, они значительные. Но вот мой судовой врач — он знает об этом лучше меня. Позвольте представить вам доктора Мэтьюрина. Это капитан Феррис. Боже мой, Стивен! — воскликнул Джек Обри, отпрянув от него. Он привык ко всему, но ничего подобного еще не видел. Казалось, будто Стивен только что вышел из бойни. Рукава, вся передняя часть сюртука до самого воротника были насквозь пропитаны кровью. То же можно было сказать и о его панталонах и белье, окрасившихся в красно — бурый цвет.
       — Прошу прощения, — произнес доктор. — Мне следовало бы переодеться, но мой рундук, похоже, разбит вдребезги.
       — Я дам вам рубашку и брюки, — сказал капитан Феррис. — У нас с вами один размер.
       Стивен поклонился.
       — Помогали французским врачам? — спросил его Джек.
       — Совершенно верно.
       — Работы было много? — поинтересовался капитан Феррис.
       — Около сотни убитых и сотня раненых, — отвечал Стивен.
       — А у нас семьдесят пять и пятьдесят два, — сообщил Феррис.
       — Вы принадлежите к экипажу «Ганнибала», сэр? — спросил Стивен.
       — Принадлежал, сэр, — сказал капитан Феррис. — Я спустил флаг перед неприятелем, — сказал он, как бы удивляясь своим словам, — было видно, что его душат слезы.
       — Капитан Феррис, — обратился к нему Стивен, — скажите, пожалуйста, сколько помощников у вашего корабельного врача? И все ли у них имеются инструменты? Как только перекушу, я отправлюсь в монастырь, чтобы взглянуть на ваших раненых. У меня имеется два или три набора.
       — У нашего врача два помощника, сэр, — отвечал Феррис. — Что касается инструментов, то ничего не могу сказать. Вы очень добры, сэр, вы поистине поступаете по-христиански. Позвольте мне предложить вам свою сорочку и панталоны. Вам, должно быть, чертовски неудобно в такой одежде.
       Офицер принес тюк чистой одежды, завязанной в ночной халат, и предложил доктору оперировать в халате, как это происходило после первого июня, когда также наблюдалась нехватка чистого белья [59]. Во время их странной, скудной трапезы, принесенной наблюдавшими за ними сердобольными послушницами, в присутствии часовых в красных с желтым мундирах, карауливших у дверей, он произнес:
       — После того как вы осмотрите моих бедных парней, доктор Мэтьюрин, и у вас появится такое желание, то не сможете ли вы совершить акт милосердия и попотчевать меня чем — нибудь вроде макового отвара или настойки из корня мандрагоры? Должен признаться, сегодня я необычайно расстроен, и мне не мешало-как бы это сказать? — связать расстроенные чувства, что ли? Ко всему, поскольку через несколько дней нас, вероятно, обменяют, мне еще предстоит трибунал.
       — Что касается этого, сэр, — воскликнул Джек, откинувшись на спинку стула, — вам не стоит переживать. Тут дело яснее ясного…
       — Не будьте так уверены, молодой человек, — отозвался капитан Феррис. — Любой трибунал — вещь опасная, правы вы или виноваты; с правосудием он часто не имеет ничего общего. Вспомните беднягу Винсента, командира «Веймута», вспомните Байинга, которых расстреляли за принятие ошибочного решения и непопулярность у черни. Представьте себе состояние чувств в Гибралтаре и в метрополии: от шести линейных кораблей сумели отбиться три французских, а один — «Ганнибал» — захвачен. Это же поражение!
       Посадка на мель, обстрел корабля тремя береговыми батареями, линейным кораблем и дюжиной тяжелых канонерок, то, что в течение многих часов лишенное мачт, беспомощное судно подвергалось жестокой бомбардировке, — все это крайне огорчало капитана Ферриса.
       — О каком это суде он говорит? — спросил Стивен. — Реальном или воображаемом?
       — Достаточно реальном, — отвечал Джек Обри.
       — Но ведь он не совершил никакого промаха, не так ли? Никто не может упрекнуть его в том, что он сбежал или сражался недостаточно упорно.
       — Но он сдал корабль. Каждый капитан королевского флота, оставшийся без корабля, должен предстать перед трибуналом.
       — Понимаю, но думаю, что в его случае это всего лишь формальность.
       — В егослучае — да, — согласился Джек. — Его тревога необоснованна. Насколько я понимаю, это кошмар наяву.
       Но на следующий день, когда вместе с Далзилом Джек Обри пошел в заброшенную церковь, чтобы навестить экипаж «Софи» и сообщить им о том, что власти Гибралтара предложили перемирие, боязнь капитана показалась ему более обоснованной. Он рассказал морякам «Софи», что их, как и экипаж «Ганнибала», обменяют, что уже к обеду они будут в Гибралтаре, где получат привычный горох с солониной вместо этих иностранных блюд. Хотя он улыбался и размахивал треуголкой в ответ на громкие крики «ура», которыми было встречено это известие, в душе у него царил мрак.
       Мрак этот стал сгущаться, когда Джек плыл через бухту на баркасе «Цезаря» и ждал в приемной адмирала, чтобы представиться ему. Он то садился, то вставал, прохаживаясь по комнате, разговаривая с другими офицерами, меж тем как секретарь то и дело впускал в начальственный кабинет людей с неотложными делами. Он удивился тому, как много офицеров поздравили его с делом, связанным с «Какафуэго». Ему казалось, что это произошло так давно, словно бы совсем в другой жизни. Однако поздравления (хотя великодушные и с самыми добрыми чувствами) были произнесены как бы мимоходом, поскольку в Гибралтаре царила суровая атмосфера всеобщего самоосуждения, мрачного уныния и особого внимания к ревностному труду, атмосфера бесплодных споров относительно того, что следовало в свое время предпринять.
       Когда Джека Обри наконец приняли, он убедился, что сэр Джеймс постарел в одночасье почти так же, как и капитан Феррис. Когда он докладывал адмиралу, тот смотрел на него из-под набрякших век странным взглядом почти без всякого выражения. Он его ни разу не прервал; не было произнесено ни слова похвалы или осуждения, отчего Джеку стало не по себе. Если бы не перечень вопросов, которые он, словно школьник, выписал на карточку, зажатую в руке, он бы принялся сбивчиво объяснять и извиняться. Очевидно, адмирал очень устал, однако он своим быстрым умом сумел выделить нужные обстоятельства, которые отметил на листке бумаги.
       — Каким вы находите состояние французских судов, капитан Обри? — спросил он.
       — «Дезэ» в настоящее время на плаву, сэр, и находится в довольно приличном состоянии. То же можно сказать и об «Эндомтабле». Я ничего не знаю о «Формидабле» и «Ганнибале», но вопроса о том, что они будут поставлены в док, нет. В Альхесирасе ходят слухи, что вчера адмирал Линуа отправил в Кадис трех офицеров, а сегодня рано утром еще одного — с просьбой к испанцам и французам прийти к ним на выручку.
       Адмирал Сомарес прижал руку ко лбу. Он был вполне уверен, что корабли эти никогда не вступят в строй, о чем и доложил в своем рапорте.
       — Что ж, благодарю вас, капитан Обри, — произнес он немного погодя, и Джек поднялся. — Вижу, вы при шпаге, — заметил адмирал.
       — Французский капитан был настолько любезен, что возвратил ее мне.
       — Очень мило с его стороны, хотя я уверен, что его любезность была вполне оправданной. Я почти не сомневаюсь, что трибунал будет такого же мнения. Но, знаете ли, не вполне этично откладывать этот вопрос до суда. Мы рассмотрим ваше дело как можно раньше. Бедняге Феррису, разумеется, придется отправиться домой, но с вами мы разберемся здесь. Полагаю, вы отпущены под честное слово?
       — Так точно, сэр. Жду обмена.
       — Какая досада. Мне бы очень пригодилась ваша помощь: эскадра в таком состоянии… Что же, прощайте, капитан Обри, — произнес старик, причем едва заметная улыбка осветила его лицо. — Разумеется, вы знаете, что находитесь под номинальным арестом, так что будьте благоразумны.
       Теоретически Джек Обри, разумеется, знал об этом, однако слова адмирала поразили его в самое сердце, и он шел по оживленным улицам Гибралтара, чувствуя себя особенно несчастным. Добравшись до дома, в котором остановился, он отцепил шпагу, кое-как упаковал ее и отослал с запиской секретарю адмирала. Затем отправился на прогулку, испытывая странное ощущение, будто он голый, и оттого не желал, чтобы его кто-то видел.
       Офицеры «Ганнибала» и «Софи» были освобождены под честное слово. Иначе говоря, до тех пор пока их не обменяют на французских пленных того же чина, они были обязаны не предпринимать ничего против Франции или Испании. Они были всего лишь узниками, находящимися в более благоприятных условиях.
       В последующие дни Джек Обри чувствовал себя еще хуже, хотя иногда гулял то с капитаном Феррисом, то со своими мичманами или мистером Далзилом и его собакой. Было странно и неестественно оказаться отрезанными от жизни порта и эскадры именно в такой момент, когда всякий здоровый мужчина и множество других, которым вовсе не следовало слезать с постели, работали не покладая рук, ремонтируя свои суда. Они трудились как пчелы, а здесь, на этих высотах, поросших скудной травой, на голых скалах между Мавританской стеной и Обезьяньей бухтой, донимали одиночество, сомнения, упреки и тревога. Конечно же, Джек просмотрел все номера «Гэзетт» и не нашел ни единой строки ни об успехе, ни о поражении «Софи». Лишь в двух скудных заметках в газетах и абзаце в «Журнале для джентльменов» скороговоркой упоминалось о неком внезапном нападении, только и всего. В номерах «Гэзетт» приводилась целая дюжина имен офицеров, получивших повышения, но ни слова не говорилось ни о нем, ни о Пуллингсе. Можно было с уверенностью сказать, что известие о захвате «Софи» достигло Лондона приблизительно в одно и то же время, что и донесение о взятии ею «Какафуэго». Если не раньше, поскольку добрые новости (если предположить, что сообщение о них находилось в мешке, который он сам утопил на глубине девяноста сажен возле мыса Ройг) могли попасть в Лондон лишь с донесением лорда Кейта, находившегося в это время далеко, на другом конце Средиземного моря, среди турок. Поэтому речь о повышении может пойти лишь после трибунала, поскольку никогда не бывало так, чтобы пленников производили в очередной чин. А что, если суд окончится неудачно? Совесть его не вполне чиста. Если Харт это имел в виду, то ему чертовски повезло, поскольку он, Джек, был зеленым новичком, отъявленным болваном. Неужели бывают такие зловредные люди? Откуда столько ума в таком ничтожном рогоносце? Джеку хотелось высказать все это Стивену, поскольку Стивен — это голова. Сам же Джек, пожалуй, впервые в жизни был отнюдь не уверен в своем знании жизни, в своем природном уме и проницательности. Адмирал не поздравил его — неужели это означает, что официальная точка зрения на его победу была?.. Но Стивен не давал никакого честного слова, которое помешало бы ему покинуть военно — морской госпиталь: на эскадре свыше двухсот раненых, а он почти все время торчит в его стенах.
       — Побольше ходите пешком, — советовал он Джеку. — Ради бога, поднимайтесь на большую высоту, пересекайте Гибралтар из одного конца в другой, повторяйте это вновь и вновь на голодный желудок. Вы страдаете тучностью: когда вы идете, то ваше сало дрожит. Вы, должно быть, весите целых сто, а то и сто десять килограммов.
       «К тому же я еще и потею, как жеребящаяся кобыла», — размышлял Джек Обри, сев в тени большого валуна, и, расстегнув пояс, принялся обтираться. Пытаясь отвлечься от невеселых мыслей, он вполголоса запел балладу о битве на Ниле:
 
       На якорь рядом встали мы, врага мы стали бить,
       Их мачты, весь рангоут мы начали крушить.
       «Леандр» отважный подоспел,
       И «Франклин» тотчас загремел.
       Им всыпали мы перцу и дали прикурить —
       Француз пощады запросил и с мачты флаг спустил!
 
       Мелодия баллады захватывала, но Джек досадовал на то, что никак не мог подобрать рифму к слову «пятидесятипушечник». Тогда он принялся напевать другую любимую моряками песню:
 
       Тогда случился страшный бой,
       Сражалися мы в нем с тобой
       И грохали из пушек: бух!
       Из них мы выбили весь дух!
 
       Сидевшая неподалеку на камне обезьяна ни с того ни с сего швырнула в Джека кусок дерьма. Когда же он привстал, чтобы возмутиться, животное погрозило ему сморщенным кулаком и так злобно заверещало, что он с расстроенным видом опустился назад.
       — Сэр, сэр! — вскричал Бабингтон, покрасневший от подъема на крутой холм. — Посмотрите на бриг! Сэр, взгляните на ту сторону мыса!
       Это был «Паслей» — они тотчас узнали его. Зафрахтованный бриг «Паслей», отличный ходок, несся на всех парусах, подгоняемый свежим бризом от норд-веста, способным увлечь все что угодно.
       — Взгляните, сэр, — продолжал Бабингтон, бесцеремонно плюхнувшись рядом на траву и протянув капитану небольшую бронзовую подзорную трубу. У трубы было незначительное увеличение, но сигнал, поднятый на стеньге «Паслея», удалось прочитать без труда: «Обнаружен противник». — А вон и корабли противника, сэр, — сказал мичман, указывая на поблескивающие марсели, различимые над темной полоской земли у входа в пролив.
       — За мной! — воскликнул Джек и, тяжело дыша и постанывая, стал карабкаться наверх, а затем кинулся изо всех ног к башне, самой высокой точке на Гибралтарской скале.
       Там находились несколько каменщиков, работавших в здании, гарнизонный офицер — артиллерист с великолепной подзорной трубой и несколько солдат. Артиллерист любезно протянул Джеку свой оптический прибор. Положив трубу на плечо Бабингтона, капитан аккуратно навел ее на фокус и, посмотрев в нее, произнес:
       — Это же «Сюперб». И «Темза». Затем три испанских трехпалубника. Один из них, я почти уверен, это «Реал Карлос», во всяком случае флагманский корабль вице — адмирала. Оба семидесятичетырехпушечника. Нет, один семидесятичетырехпушечник, а второй, пожалуй, восьмидесятипушечник.
       — «Аргонаута», — объяснил один из каменщиков.
       — Еще один трехпалубник. И три фрегата, два из них — французские.
       Англичане молча наблюдали за уверенным, спокойным движением кораблей. «Сюперб» и «Темза» находились всего в миле от объединенной эскадры, входившей в пролив. Огромные, первоклассные испанские корабли — красавцы неумолимо приближались. Каменщики отправились обедать. Ветер повернул в вестовую четверть. Тень от башни повернулась на двадцать пять градусов.
       Обогнув мыс Кабрита, «Сюперб» и фрегат направились прямо в Гибралтар, в то время как испанцы пошли в бейдевинд, взяв курс на Альхесирас. Теперь Джек мог убедиться, что их флагманский корабль действительно стодвенадцатипушечник «Реал Карлос», один из самых крупных кораблей, когда-либо спущенных на воду; что один из остальных трехпалубников имел такое же вооружение, а третий — девяносто шесть орудий. Это была весьма грозная сила — четыреста семьдесят четыре крупнокалиберных орудия, не считая сотни с лишним пушек, установленных на фрегатах. Причем все корабли удивительно хорошо управлялись. Они встали на якорь под защитой испанских батарей, проделав маневр так четко, словно находясь на параде, наблюдаемом королем.
       — Неплохой денек, сэр, — проговорил Моуэт. — Я так и подумал, что вы должны быть здесь. Я принес вам пирог.
       — Большое спасибо, — воскликтгул Джек. — Я чертовски голоден. — Отрезав кусок, он тотчас съел его.
       Поразительно, до чего изменился флот, подумал Джек, отрезая другой кусок. В свою бытность мичманом он ни за что на свете не заговорил бы со своим капитаном и уж не стал бы приносить ему пироги. А если бы и пришла ему в голову такая мысль, он ни в жизнь не отважился бы осуществить ее.
       — Позвольте разделить с вами компанию, сэр, — произнес Моуэт, усаживаясь рядом. — Думаю, они прибыли, чтобы выручить французов. Как вы считаете, мы их атакуем, сэр?
       — «Помпеи» в течение ближайших трех недель не сможет выйти в море, — подумав, ответил Джек Обри. — «Цезарь» получил тяжелые повреждения и должен поставить себе новые мачты. Но если он даже будет готов до того, как противник отправится в плавание, мы сможем выставить пять кораблей против десяти неприятельских или девяти, если исключить «Ганнибал». Тремстам семидесяти пяти орудиям будут противостоять семьсот орудий с лишним, если обе неприятельские эскадры соединятся. Кроме того, нам не хватает людей.
       — А вот вы бы их атаковали, верно, сэр? — спросил Бабингтон, и оба мичмана весело засмеялись.
       Джек задумчиво покачал головой, и Моуэт продекламировал:
 
       И гарпунеры встанут в ряд
       И сонного кита сразят.
 
       — Что за громады эти испанские корабли, сэр, — продолжал Моуэт. — Экипаж «Цезаря» обратился к начальству с просьбой разрешить им работать день и ночь. Капитан Брентон сказал, что они могут работать весь день, а ночью должны стоять на вахте. Они складывают на молу кучи можжевельника, чтобы жечь костры для освещения.
       При свете таких костров Джек Обри наткнулся на капитана Китса, командира «Сюперба», который шел с двумя своими лейтенантами и каким-то гражданским. После удивленных восклицаний, приветствий и представлений капитан Китс пригласил Джека отужинать с ним. Они как раз возвращались на корабль. Конечно, трапеза будет не бог весть какая, но подадут настоящую гемпширскую капусту из собственного огорода капитана Китса, доставленную на борт «Астреи».
       — Очень любезно с вашей стороны, сэр. Я вам очень признателен, но вы должны меня извинить. К несчастью, я лишился «Софи» и осмелюсь предположить, что вы, вместе с большинством других капитанов первого ранга, будете находиться в составе трибунала, который будет судить меня.
       — Ах вот как, — отозвался капитан Китс, неожиданно смутившись.
       — Капитан Обри совершенно прав, — менторским тоном произнес штатский.
       В этот момент посыльный сообщил, что капитана Китса срочно вызывает адмирал.
       — Что это за дохлый шпак в черном сюртуке? — спросил Джек своего знакомого — Хиниджа Дандеса, капитана «Калпа», спустившегося по лестнице.
       — Коук? Новый военный прокурор, — ответил Дандес, странно посмотрев на Джека Обри.
       А может, ему только так показалось? И тотчас невольно пришли в голову слова из десятого параграфа Дисциплинарного устава: «Если кто-то из служащих флота предательски или из трусости сдастся или станет просить пощады, то по решению военного трибунала он будет приговорен к смерти…»
        —Хинидж, пойдем разопьем со мной бутылку портвейна в трактире «Блу постс», — предложил Джек Обри, проведя рукой по лицу.
       — Клянусь честью, Джек, это именно то, чего мне сейчас больше всего хотелось бы, но я обещал помочь Брентону. Я как раз туда и направляюсь. Там ждет часть моей команды. — С этими словами он направился к ярко освещенной части мола. Джек побрел прочь, туда, где в темных крутых аллеях прятались низкопробные бордели, зловонные, убогие забегаловки.
       На следующий день, укрывшись под стеной Карла V и положив подзорную трубу на камень, чувствуя себя не то шпионом, не то соглядатаем, Джек Обри принялся наблюдать за «Цезарем» (теперь он уже не был флагманом), которого буксировали к блокшиву, чтобы установить на нем новую грот-мачту — она была длиной в сто футов и толщиной не менее ярда. Работали так быстро, что стеньгу установили до полудня. Ни мачты, ни палубы не было видно — так они были облеплены мастерами, крепившими такелаж.
       На следующий день, все еще пребывая в состоянии меланхолии, испытывая чувство вины от своего безделья и видя внизу напряженный и организованный труд, в особенности на «Цезаре», Джек Обри наблюдал с вершины скалы «Сан Антонио» — замешкавшийся французский семидесятичетырехпушечник, который прибыл из Кадиса и встал на якорь рядом со своими друзьями в Альхесирасе.
       Вскоре на противоположном берегу бухты закипела бурная деятельность. Между всеми двенадцатью судами объединенной эскадры взад — вперед сновали шлюпки. На флагманские корабли доставлялись новые паруса, припасы, оба флагмана обменивались сигналами. Такая же работа, но с еще большим рвением, шла и в Гибралтаре. Надежды на скорый ремонт «Помпея» не было, зато «Одейшес» был почти готов, между тем как «Венерабл», «Спенсер» и, разумеется, «Сюперб» находились в боевой готовности. Что же касается «Цезаря», то на нем заканчивался последний этап оснастки, и вполне возможно, что сутки спустя он будет способен выйти в море.
       Ночью появились признаки левантинца, задувшего с востока. Это был тот самый ветер, о котором молились испанцы, — ветер, который поможет им выйти из Гибралтарского пролива после того, как им удастся обогнуть мыс Кабрита и затем добраться до Кадиса. В полдень один из их трехпалубников отдал фор — марсель и стал выбираться с тесного рейда. Его примеру последовали другие. Они снимались с якоря и покидали рейд с интервалом в десять — пятнадцать минут, направляясь на рандеву возле мыса Кабрита. «Цезарь» по-прежнему стоял ошвартованный у мола, принимая на борт порох и ядра. В погрузке участвовали офицеры, рядовые, гражданские лица и гарнизонные солдаты, работая молча и старательно.
       Наконец весь объединенный флот тронулся в путь. Даже их пленник — снабженный временным рулевым устройством «Ганнибал», буксируемый французским фрегатом «Эндьен», — двигался потихоньку к намеченной точке. В этот момент на борту «Цезаря» раздались пронзительные звуки дудки и скрипки. Экипаж корабля навалился на гандшпуги и принялся оттаскивать его от мола — исправного, приведенного в боевую готовность. С берега, заполненного народом, с батарей и стен крепости, со склонов холма, почерневшего от зрителей, грянуло громовое «ура». После того как оно стихло, гарнизонный оркестр заиграл что есть мочи: «Веселей, ребята, нас с вами слава ждет… „В ответ морские пехотинцы «Цезаря“ запели: «Разят врага британцы… «Сквозь эту какофонию пробивались звуки дудки, воспринимавшиеся с особой остротой.
       Пройдя под носом «Одейшеса», «Цезарь» вновь поднял флаг сэра Джеймса, и тотчас после этого на мачте взвился сигнал: «Поднять якоря и готовиться к бою». Это был самый красивый маневр, который только доводилось видеть Джеку Обри, — все ждали этого сигнала, ждали и готовились, подняв якоря. В невероятно короткий срок якоря были подняты, на мачтах и реях вспыхнули высокие белые пирамиды парусов — эскадра, состоявшая из пяти линейных кораблей, двух фрегатов, брига и шлюпа, вышла из-под прикрытия Гибралтарской скалы и, построившись в кильватерную колонну, тронулась левым галсом вперед. Джек Обри выбрался из толпы, собравшейся наверху, и был на полпути к госпиталю, рассчитывая убедить Стивена подняться вместе с ним на вершину, как увидел друга, бегущего по пустынной улице.
       — Корабль отошел от стенки? — кричал он издали. — Сражение началось? — Убедившись, что нет, доктор признался: — Я не пропустил бы его и за тысячу фунтов: надоел мне этот проклятый тип в палате «Б» с его выдумками. От таких бездельников впору повеситься.
       — Торопиться некуда: никто не притронется к пушке и спустя несколько часов, — уверил его Джек. — Жаль, что вы не видели, как «Цезаря» оттаскивали от мола. Это была незабываемая картина. Давайте поднимемся на холм, и вам предстанет превосходное зрелище обеих эскадр. Пойдемте же. Я зайду домой, захвачу пару подзорных труб и еще плащ: ночью становится холодно.
       — Ладно, — подумав, отозвался Стивен. — Я могу оставить записку. Мы набьем карманы ветчиной, тогда не придется видеть ваши косые взгляды и слышать краткие ответы.

* * *

— Вон они, — произнес Джек, снова остановившись, чтобы перевести дыхание. — По — прежнему движутся левым галсом.
       — Я отлично вижу их, — отозвался Стивен, на сотню метров обогнавший его. — Прошу вас не останавливаться так часто. Вперед.
       — О господи, — сказал Джек Обри, наконец усевшись на траву под знакомым валуном. — Как вы быстро ходите. А вот и корабли.
       — Действительно, великолепное зрелище. Но почему они направлены носами к Африке? И почему поставлены только прямые паруса и марсели — это при таком-то слабом ветре? А один даже убирает грот-марсель.
       — Это «Сюперб». Он совершает такой маневр для того, чтобы не обогнать корабль адмирала. Вы же знаете, он великолепный ходок, самый быстроходный корабль на флоте. Вам об этом известно?
       — Да.
       — Это был умный ход, я бы даже сказал-остроумный.
       — Но почему они не ставят все паруса и не приводятся к ветру?
       — О лобовой атаке не может быть и речи. Возможно, в дневное время никаких военных действий не будет предпринято. Атаковать их боевую линию в такое время было бы сущим безумием. Адмирал хочет, чтобы неприятель вышел из бухты и вошел в пролив, где он не сможет повернуть назад. Когда вражеские суда выйдут из пролива, адмирал сможет напасть на них. Как только они окажутся в открытом море, я уверен — если такой ветер продержится, он попытается отрезать их арьергард. Судя по всему, нас ожидает ветер — левантинец, который будет дуть три дня. Взгляните, «Ганнибал» не может обогнуть мыс. Видите? Вскоре он окажется у берега. Фрегат не в силах удержать его. Они оттаскивают его нос. Неплохо, ну вот, он использует ветер — ставь кливер, старина, вот так. Он возвращается.
       Оба сидели в темноте, они слышали, как переговаривались вокруг другие люди, собравшиеся группами в разных частях скалы. Говорили об усилении ветра, о возможной стратегии, которой будут придерживаться противники, о точном весе металла, поднятого в воздух бортовыми залпами с обеих сторон, о высоком мастерстве французских артиллеристов, о течениях, с которыми придется бороться у мыса Трафальгар.
       То и дело меняя галсы, объединенный флот, в который теперь входили девять линейных кораблей и три фрегата, занял боевой порядок. Два испанских корабля первого ранга встали в арьергард и теперь приводились к свежеющему ветру, держа курс на вест.
       Незадолго перед этим, совершив по сигналу поворот через фордевинд, корабли британской эскадры шли под частью парусов галсом правого борта. Джек неотрывно смотрел на флагманский корабль и как только увидел поднимающиеся к ноку гафеля сигнальные флаги, то пробормотал:
       — Вот и началось.
       По семафору количество поднятых парусов почти удвоилось, и спустя несколько минут эскадра помчалась вдогонку за французскими и испанскими кораблями, с каждой секундой уменьшаясь.
       — Господи, как бы мне хотелось находиться вместе с ними, — произнес Джек, издав звук, похожий на стон отчаяния. Десять минут спустя он воскликнул: — Смотрите, «Сюперб» вырвался вперед, очевидно повинуясь распоряжению адмирала. — Словно по волшебству справа и слева от брамселей появились лисели. — Как он несется! — воскликнул Джек, опустив подзорную трубу и протирая ее.
       Однако дело было не в том, что у него начали слезиться глаза, а в том, что начало смеркаться. Внизу давно стемнело; на город опустился буровато — красный поздний вечер. То тут, то там зажигались огни. Вскоре фонари стали карабкаться до самой вершины скалы, откуда, по-видимому, можно было наблюдать за ходом боя. По ту сторону бухты заморгали огоньки Альхесираса, вытянувшиеся по кривой у самой воды.
       — Что вы скажете насчет ветчины? — спросил Джек. Стивен ответил, что, по его мнению, ветчина может оказаться важным подспорьем в борьбе с вечерней сыростью. Разложив в темноте на коленях носовые платки, они принялись за трапезу. Некоторое время спустя Джек неожиданно заметил:
       — Говорят, что меня будут судить за сдачу «Софи». С самого утра, когда стало ясно, что объединенный флот покинет якорную стоянку, Джек Обри не думал о трибунале. Теперь эта мысль вернулась, неприятно поразив его. Он спросил:
       — А вамкто это сказал? Наверное, лекарь в госпитале?
       — Да.
       — Теоретически они, конечно, правы. Все это называется судом над командиром, офицерами и экипажем корабля; члены суда официально выясняют у офицеров, есть ли у них жалобы на командира, а у командира спрашивают, есть ли у него претензии к офицерам. Но, очевидно, в данном случае речь идет лишь о моем поведении. Уверяю, вам не о чем беспокоиться, клянусь честью. Совершенно не о чем.
       — Я сразу же признаю себя виновным, — сказал Стивен. — И добавлю, что в это время сидел в пороховом погребе с открытым огнем, представляя себе смерть короля, расходуя свои медицинские запасы, куря табак и воруя термосы с супом. Ну что за чушь собачья, — весело рассмеялся он. — Удивлен, что столь разумный человек, как вы, придает такое значение этому вопросу.
       — Я вовсе не возражаю против суда, — воскликнул Джек. «Зачем так лгать?» — подумал доктор. После продолжительной паузы Джек Обри продолжал: — Ведь вы невысокого мнения об умственных способностях капитанов первого ранга и адмиралов? Я слышал, что вы не слишком лестно отзывались не только о них, но и о важных персонах вообще.
       — Говоря по правде, с возрастом с вашими важными персонами и адмиралами что-то происходит, причем довольно часто. Даже с вашими капитанами первого ранга.
       Своего рода атрофия. У них ссыхаются мозг и сердце. Как мне представляется, это происходит…
       — Так что бы вы сказали, — спросил Джек, положив руку на плечо друга, освещенное светом звезд, — если бы вам пришлось вручить свою жизнь, карьеру и доброе имя компании старших офицеров?
       — О!.. — воскликнул Стивен.
       Но что именно он хотел сказать, Джек так и не узнал. На горизонте, в стороне Танжера, возникли вспышки, похожие на частые удары молний. Оба друга вскочили на ноги и приставили к ушам ладони, пытаясь расслышать относимый ветром отдаленный грохот орудий. Но ветер был слишком сильный, и вскоре оба сели на траву, рассматривая в подзорные трубы западную часть горизонта. На расстоянии двадцати — двадцати пяти миль им удалось разглядеть два источника этих вспышек, находившихся на незначительном расстоянии — не более градуса — друг от друга. Потом появился третий источник, за ним четвертый и пятый. Возникло алое зарево, которое оставалось неподвижным.
       — Горит какой-то корабль, — в ужасе произнес Джек. Сердце у него билось так сильно, что он с трудом держал в руках подзорную трубу. — Дай-то бог, чтобы это был не один из наших кораблей. Надеюсь, они успели затопить пороховые погреба.
       Небо озарила гигантская вспышка, ослепившая их и затмившая звезды. Почти две минуты спустя их достигли величественные раскаты взрыва, которые отразились от африканского побережья.
       — Что произошло? — спросил оторопевший Стивен.
       — Взорвался какой-то корабль, — отвечал Джек Обри.
       В его памяти всплыли эпизоды битвы на Ниле и связанные со взрывом французского корабля «Л'Ориен»: яркие картины с тысячью деталей, зачастую совершенно отвратительных, которые он, казалось, напрочь забыл.
       Он все еще сидел, погруженный в воспоминания, когда раздался второй взрыв, пожалуй, мощнее первого.
       После этого не было ничего. Ни огонька, ни вспышки орудийного выстрела. Ветер стал постепенно усиливаться, взошла луна, затмившая мелкие звезды. Некоторое время спустя стали гаснуть то один, то другой фонарь. Иные продолжали гореть и даже подниматься выше. Джек и Стивен остались там, где были. Рассвет застал их сидящими под валуном. Джек продолжал изучать поверхность пролива — спокойного и пустынного, — а Стивен крепко спал с улыбкой на устах.
       Ни звука, ни знака. Молчаливое море, молчаливое небо и предательский ветер, все время менявший направление. Увидев, как в половине восьмого Стивен отправляется в госпиталь, Джек Обри взбодрил себя чашкой кофе и вновь полез наверх.
       Поднимаясь и спускаясь с холма, Джек изучил каждый поворот тропинки, и валун, к которому он прислонялся, был знаком ему, как старая куртка. В четверг, после чая, поднимаясь наверх с ужином в парусиновой сумке, он встретил Далзила, Баутона с «Ганнибала» и Маршалла, спускавшихся вниз так стремительно, что они не могли остановиться. Они закричали: «„Калп“ подходит, сэр!» — и побежали дальше, сопровождаемые собачонкой, которая вертелась вокруг, заливаясь радостным лаем, и едва не сбила их с ног.
       Хинидж Дандес, командир быстроходного шлюпа «Калп», был славный молодой человек, которого обожали те, кто знал его, за то, что у него всегда была надраена медяшка, а больше всего за его знание математики. Но самым популярным лицом в Гибралтаре он прежде не был. Воспользовавшись своим весом, Джек бесцеремонно растолкал локтями окружавшую его толпу. Пять минут спустя он выбрался из толчеи и, словно мальчишка, бегом бросился по улицам города.
       — Стивен! — вскричал он, ворвавшись в помещение с сияющим лицом, которое стало шире обычного. — Победа! Сейчас же выходите — выпьем за победу! Испытайте радость славной победы, бесчувственный вы пень! — вопил он, отчаянно тряся доктора за руку. — Это же такой великолепный бой.
       — Послушайте, что произошло? — спросил Стивен, медленно вытирая скальпель и закрывая простыней мавританскую гиену.
       — Пойдемте со мной, мы с вами выпьем, и я вам все расскажу, — говорил Джек, таща его на улицу, полную народа. Все радостно переговаривались, смеялись, жали друг другу руки, хлопали по спине. Внизу, возле Нового мола, слышалось громкое «ура». — Пойдемте. Я испытываю жажду, как Ахилл, нет, как Андромаха. Китс — герой дня. Китс сыграл первую скрипку. Ха — ха — ха! Он себя показал. Сюда. Педро! Ноги в руки! Педро, шампанского. Выпьем за победу! За Китса и его «Сюперб»! За адмирала Сомареса! Педро, еще бутылку. Снова за победу! Три раза по три! Ура!
       — Вы меня чрезвычайно обяжете, если просто сообщите новости, — произнес Стивен. — Со всеми подробностями.
       — Подробностей я не знаю, — признался Джек. — Но суть дела вот в чем. Этот благородный малый, Китс, — помните, как он рванул вперед? — около полуночи приблизился к их арьергарду — двум испанским кораблям первого ранга. Улучив момент, он закрепил руль и кинулся между ними, ведя огонь бортовыми залпами по обоим кораблям. Семидесятичетырехпушечник не побоялся вступить в единоборство с двумя кораблями первого ранга! Поставив плотную, как гороховый суп, дымовую завесу, он ринулся вперед, и оба судна, стреляя туда, угодили друг в друга. «Реал Карлос» и «Эрменегилдо» лупили друг друга что есть силы. Какое-то из судов — не то «Сюперб», не то «Эрменегилдо» — сбил у «Реал Карлоса» фор — стеньгу. Марсель упал на пушки и загорелся. Некоторое время спустя «Реал Карлос» навалился на «Эрменегилдо» и поджег его. Тогда-то и произошли два взрыва, которые мы с вами наблюдали. Но пока они горели, Китс напал на «Сан Антонио», который привелся к ветру и стал отчаянно сопротивляться. Но приблизительно через полчаса ему пришлось спустить флаг, потому что на два его бортовых залпа «Сюперб» отвечал тремя, причем точными. Поэтому Китс его захватил. Остальные корабли эскадры бросились наутек, воспользовавшись штормовым ветром от норд-норд-веста. Экипаж «Сюперба» едва не взял в плен «Формидабль», но тот успел войти в Кадис. Мы едва не потеряли «Венерабл», который лишился мачт и сел на мель. Однако с мели его стащили, и теперь, с временным парусным вооружением, он возвращается назад. Вместо бизань-мачты они поставили лисель — спирт, ха — ха — ха! А вот и Далзил с Маршаллом. Эй! Эй, Далзил! Маршалл! Привет! Подойдите к нам, выпейте по бокалу за победу!

* * *

На борту «Помпея» был поднят флаг, раздался пушечный выстрел; капитаны собрались на заседание трибунала.
       Дело было очень серьезное, и, несмотря на ясный день, ликующие толпы на берегу и веселый настрой, царивший на борту корабля, каждый капитан первого ранга забыл про свое радостное настроение и поднялся на судно со строгим, как у судьи, видом. Старший офицер встретил их с надлежащей торжественностью и проводил в просторную каюту.
       Разумеется, Джек Обри уже находился на корабле, но первым рассматривалось не его дело. В отгороженной на левом борту части столовой ждал корабельный священник — человек с затравленным видом. Он ходил взад и вперед, время от времени что-то восклицая и соединяя руки. Было что-то жалкое в том, как тщательно он одет и выбрит до содранной кожи. Если половина обвинений в донесении о нем была правда, то у него не было никакой надежды на помилование.
       Едва раздался очередной пушечный выстрел, как старшина корабельной полиции увел священника. Наступила пауза, одна из тех продолжительных пауз, когда время не движется, но стоит на месте или даже движется по кругу. Оставшиеся офицеры говорили вполголоса. Они тоже были одеты со всей тщательностью, в совершенном соответствии с требованиями устава, удовлетворить которые помогли крупные призовые суммы и старания лучших гибралтарских поставщиков обмундирования. Из уважения к членам суда? К событию? Или это было своего рода чувство вины, желание умилостивить судьбу? Они говорили тихо, спокойно, время от времени поглядывая на Джека.
       Каждый из них накануне получил официальную повестку и принес ее с собой сложенной или свернутой в трубочку. Спустя некоторое время, забравшись в угол, Бабинггон и Риккетс занялись тем, что все слова, какие только могли, они превращали в непристойности. Между тем Моуэт сочинял стихи на обороте своей бумаги, считая на пальцах количество слогов и проговаривая их про себя. Люкок невидящими глазами смотрел перед собой. Стивен внимательно наблюдал за тем, как жадно ищет пищу на полу, покрытом клетчатой парусиной, блестящая темно — красная крысиная блоха.
       Отворилась дверь, и Джек, тотчас вернувшийся в реальный мир, взял свою треуголку с галуном и, пригнув голову, вошел в просторную каюту. За ним последовали его офицеры. Остановившись в центре, он сунул треуголку под мышку и поклонился суду — сначала председателю, затем капитанам справа от него, потом капитанам слева. Председательствующий слегка наклонил голову и предложил капитану Обри и его офицерам сесть. Морской пехотинец поставил стул для Джека в нескольких шагах впереди остальных. Молодой офицер сел, напрасно ощупывая эфес несуществующей шпаги, в то время как военный прокурор зачитывал документ, уполномочивающий данное заседание суда.
       На это ушло значительное время, и Стивен то и дело оглядывался вокруг, рассматривая каюту. Она была увеличенной копией салона «Дезэ» (он был так рад, что «Дезэ» уцелел); так же, как и на французском корабле, она была удивительно красива и наполнена светом. В ней были такие же выгнутые окна, такие же наклоненные внутрь борта (благодаря этому она походила на шкатулку), такие же частые, крашенные белилами массивные бимсы — удивительно длинные, кривые, идущие от одного борта к другому. Все это не имело ничего общего с геометрией обыденных сухопутных интерьеров. В дальнем конце каюты, напротив двери, параллельно окнам стоял длинный стол. Между столом и световым люком сидели члены суда, председательствущий — в центре, облаченный в черную мантию военный прокурор восседал за отдельным столом впереди, и по три капитана первого ранга занимали места с каждой стороны. Слева за конторкой находился секретарь суда, а еще левее, на отгороженном канатом пространстве, размещались слушатели.
       Атмосфера была суровой: у всех сидевших за сверкающим столом, облаченных в синие с золотыми галунами мундиры, были строгие лица. Предыдущее заседание и вынесенный на нем приговор были беспощадно суровыми.
       Внешний вид этих господ привлекал к себе все внимание Джека Обри. Поскольку они были освещены сзади, было трудно разглядеть их как следует. Но в большинстве своем они были хмуры и замкнуты. Китс, Худ, Брентон и Гренвиль были ему знакомы. Гренвиль подмигнул ему — или он просто моргнул? Ну конечно же моргнул: подавать какой-то сигнал было бы крайне неприлично. После победы председательствующий выглядел на двадцать лет моложе, но лицо его было по-прежнему бесстрастным, и из-за опущенных век нельзя было увидеть выражения его глаз. Остальных капитанов Джек знал только по именам. Один из них, сидевший слева, что-то рисовал. Глаза Джека Обри потемнели от гнева.
       Голос военного прокурора продолжал монотонно гудеть. «Бывший шлюп флота Его Величества „Софи“ получил предписание проследовать… и в то время как установлено, что, находясь на долготе 40' W и широте 37°40' N, имея пеленг на мыс Роиг…»— говорил он среди всеобщего равнодушия.
       «Этот человек любит свое ремесло, — подумал Стивен. — Но какой у него отвратительный голос. Его почти невозможно разобрать. Невнятность — профессиональный недуг юристов». Он стал думать о свойственной судьям болезни — разрушающем эффекте добродетельности, — когда заметил, что Джек утратил первоначальную скованность и по мере того как шло формальное разбирательство, становился все более мрачным. Выглядел он угрюмым, странно и опасно неподвижным. В том, как он упрямо нагнул голову и вытянул ноги, проглядывал контраст с его внешним видом, и у Стивена возникло предчувствие близкой беды.
       Военный прокурор к настоящему времени добрался до слов: «…рассмотреть поведение Джона Обри, командира бывшего шлюпа Его Величества „Софи“, его офицеров и членов команды, приведшее к потере указанного шлюпа вследствие его захвата французской эскадрой под командованием адмирала Линуа». При этих словах Джек опустил голову еще ниже. «В какой мере допустимо манипулировать друзьями?» — задал себе вопрос Стивен и написал на уголке своей повестки: «Ничто не доставит X. большего удовольствия, чем взрыв негодования с вашей стороны в данный момент» — и передал листок штурману, показав глазами на Джека. Маршалл передал его командиру через Далзила. Прочитав фразу и не очень понимая ее смысл, Джек повернул угрюмое лицо в сторону доктора и кивнул.
       Почти сразу после этого, прочистив горло, Чарлз Стирлинг, старший капитан и председатель трибунала, произнес:
       — Капитан Обри, прошу изложить обстоятельства, при которых был сдан бывший шлюп Его Величества «Софи».
       Поднявшись, Джек окинул пронзительным взглядом ряд судей и, быстро подбирая слова, заговорил гораздо громче обычного, со странными интервалами и неестественной интонацией. Голос звучал резко, словно он обращался к врагам, говоря: «Черт бы вас всех побрал!» .
       — Около трех часов утра третьего числа, находясь к востоку и в пределах видимости мыса Роиг, мы заметили три корабля, по-видимому, французских, и фрегат, которые вскоре начали преследовать «Софи». «Софи» оказалась между берегом и преследовавшими ее кораблями с наветренной стороны от неприятельских сил. Мы поставили все паруса и, поскольку ветер был очень слаб, стали грести веслами, чтобы продолжать держаться с наветренной стороны по отношению к неприятелю. Однако, убедившись, что, несмотря на все наши усилия держаться с наветренной стороны, французские корабли приближались очень быстро, мы, ложась на разные галсы, отрывались от неприятеля при каждой смене галса, но убедились, что, пользуясь таким ветром, невозможно уйти от неприятеля; около девяти часов нами были выброшены за борт пушки и другие предметы, находившиеся на палубе. Когда французский корабль оказался у нас на раковине, мы привелись к ветру и поставили лисели. Однако французские суда снова стали нас догонять, даже не имея лиселей. Когда ближайший французский корабль приблизился к нам на расстояние мушкетного выстрела, около одиннадцати часов утра я приказал спустить флаг, поскольку ветер дул в остовом направлении и неприятель произвел по нам несколько бортовых залпов, в результате чего у нас были сбиты грот — брам — стеньга и фор — марсель, а также порвана часть снастей.
       Затем, словно осознавая свое неумение произносить речи, Джек Обри замолчал и стал смотреть прямо перед собой, в то время как секретарь, скрипя пером, проворно записывал его выступление, закончив запись словами: «… а также порвана часть снастей». Тут наступила непродолжительная пауза, во время которой председательствующий взглянул налево и направо и откашлялся, прежде чем заговорить. После слова «снастей» секретарь нарисовал завитушку и продолжал записывать:
 
       Вопрос суда: Капитан Обри, есть ли у вас причины жаловаться на кого-то из ваших офицеров или членов вашего экипажа?
       Ответ: Нет. Все члены экипажа старались изо всех сил.
       Вопрос суда: Офицеры и члены команды «Софи», есть ли у вас причины жаловаться на поведение вашего капитана?
        Ответ: Нет. 
 
        — Пусть удалятся все свидетели, кроме лейтенанта Александра Далзила, — произнес военный прокурор, и вскоре мичманы, штурман и доктор снова оказались в столовой. 
       Рассевшись по углам, они молчали; в это время с одного борта из кокпита слышались сдавленные крики священника (он попытался покончить с собой), с другого доносился монотонный гул судебного заседания. На членов экипажа сильно подействовали тревога, озабоченность и гнев Джека Обри. Они так часто видели его спокойным, причем в таких обстоятельствах, что нынешний эмоциональный взрыв потряс их до глубины души и помешал им сделать верный вывод. Они слышали сердитый голос капитана Стирлинга, который звучал громче, чем голоса членов суда. Он переспрашивал:
       — Произвел ли противник по нам несколько бортовых залпов и на каком расстоянии мы находились, когда он выстрелил в последний раз?
       Далзил отвечал невнятным голосом, который было трудно расслышать через переборку.
       — Это какой-то иррациональный страх, — произнес Стивен Мэтьюрин, разглядывая свои влажные и липкие ладони. — Это лишь еще один пример… Клянусь Богом, клянусь всем святым, если бы они захотели утопить его, то им следовало бы спросить: «Как это вы там оказались?» Признаться, я очень мало понимаю в морских вопросах. — Он посмотрел на штурмана, пытаясь найти в его глазах ответ, но не нашел.
       — Доктор Мэтьюрин, — произнес морской пехотинец, отворив дверь.
       Стивен медленно вошел и произнес слова присяги особенно старательно, пытаясь прочувствовать атмосферу, царившую в суде. Тем самым он дал секретарю суда возможность записать показания Далзила. Скрипя пером, чиновник выводил следующие слова:
 
       Вопрос: Догонял ли французский корабль «Софи», не поставив лисели?
       Ответ: Да.
       Вопрос суда: Как вам казалось, значительно ли быстрей вас двигались французские корабли?
       Ответ: В общем и целом — да.
       Вызван и приведен к присяге доктор Мэтьюрин, судовой врач «Софи».
       Вопрос суда: Является ли услышанное вами заявление вашего капитана по поводу сдачи «Софи» верным, насколько вы могли заключить?
       Ответ: Полагаю, да.
       Вопрос суда: Достаточно ли вы компетентны в морских вопросах, чтобы понять, что были предприняты все усилия, чтобы оторваться от судов, преследовавших «Софи»?
       Ответ: Я очень плохо разбираюсь в морских вопросах, но мне казалось, что все члены экипажа старались изо всех сил. Я видел, как капитан стоял на руле, как офицеры и матросы работали на веслах.
       Вопрос суда: Находились ли вы на палубе в тот момент, когда был спущен флаг и на каком расстоянии от вас находился неприятель во время сдачи шлюпа?
       Ответ: Я находился на палубе, «Дезэ» находился на расстоянии мушкетного выстрела от «Софи» и в это время обстреливал нас.
 
       Через десять минут помещение суда было очищено от посторонних. Допрашиваемые вновь перешли в столовую, и на этот раз не было никаких проблем относительно того, кому входить первым, поскольку Джек Обри и Далзил находились в обеденном салоне. Все собрались там, и никто не произнес ни слова. Уж не послышался ли им смех в соседнем помещении, или же звук доносился из кают-компании «Цезаря»?
       Наступила пауза. Очень продолжительная пауза. В дверях появился морской пехотинец:
       — Прошу вас, джентльмены.
       Один за другим допрашиваемые стали входить. Несмотря на многие годы службы на флоте, Джек Обри забыл пригнуться и ударился о косяк с такой силой, что на дереве остались желтые волосы и клочок кожи, но он прошел дальше, почти ничего не видя, и замер неподвижно возле своего стула.
       Написав: «Решение суда», секретарь, вздрогнувший от звука удара, поднял глаза, затем опустил их вновь, чтобы запечатлеть на бумаге слова военного прокурора:
       — На заседании военного трибунала, состоявшегося на борту корабля Его Величества «Помпеи» в бухте Розиа… члены суда (предварительно надлежащим образом приведенные к присяге), выполняя указания сэра Джеймса Сомареса Барта, контр — адмирала синего вымпела, и… изучив показания свидетелей, вызванных по делу, основательно и тщательно изучив все обстоятельства…
       Монотонный, невыразительный голос продолжал звучать в унисон с гудением в голове Джека, так что он, по существу, не мог расслышать ни одного слова, не мог различить и лица говорящего из-за того, что у него слезились глаза.
       — … Суд пришел к выводу, что капитан Обри, его офицеры и члены экипажа предприняли все возможные усилия к тому, чтобы помешать шлюпу Его Величества попасть в руки неприятеля, и тем самым с почетом освобождает их от ответственности. Тем самым он соответственно оправдывает их, — заключил военный прокурор, но Джек не различал этих слов.
       Монотонный голос смолк, и сквозь слезы Джек увидел, как фигура в черном опустилась на стул. Встряхнув головой, в которой гудело, он стиснул зубы и приложил все усилия, чтобы прийти в себя, поскольку председатель суда поднялся со своего места. Прояснившимся взором Джек увидел улыбку Китса, увидел, как капитан Стирлинг, взяв знакомую, в потертых ножнах, шпагу, протянул ее ему эфесом вперед, левой рукой разглаживая лежавший рядом с чернильницей лист бумаги. Среди мертвой тишины председательствующий снова прокашлялся и звонким, четким, как и подобает моряку, голосом, в котором сочетались серьезность, официальность и жизнерадостность, произнес:
       — Капитан Обри, мне доставило большое удовольствие получить возможность присутствовать на заседании суда, быть председательствующим которого я имел честь, и, вручая вам вашу шпагу, я должен поздравить вас с восстановлением в ваших правах в глазах как ваших друзей, так и недругов. Надеюсь, что вам еще не раз предстоит обнажить ее, чтобы с честью защищать свою страну.

Словарь Морских Терминов

Адмиралтейский якорь— якорь с двумя неподвижными рогами, имеющими на своих рогах треугольные лапы, и штоком, — укрепленным на верхней части веретена в плоскости, перпендикулярной плоскости рогов. Название «адмиралтейский якорь» появилось в 1352 году после больших натурных испытаний якорей различных конструкций, проведенных Британским адмиралтейством.
Акростоль— декоративная кормовая оконечность.
Анапуть— несколько тросов, закрепленных в просверленном крае марсовой площадки и проходящих через деревянный брусок с отверстиями — анапуть — блок. Нужен для того, чтобы избежать зацепления марселями за марсы. Устанавливался между передней кромкой марса и штагом.
Анкерок (голл.anker) — деревянный бочонок емкостью в anker вина. Входит в снабжение шлюпок и служит для хранения запасов пресной воды.
Ахтерштевень (голл.achtersteven; achter — задний, Steven — штевень, стояк) — брус, составляющий заднюю оконечность корабля; к нему подвешивается руль.
Бак (голл.bak) — надстройка в носовой части палубы, доходящая до форштевня. Баком раньше называли носовую часть верхней палубы (спереди фок-мачты). Служит для защиты верхней палубы от заливания встречной волной, повышения непотопляемости, размещения служебных помещений и т. д. Бак также обозначает посуду, употребляемую для приема пищи командой на корабле.
Бакштаги— снасти стоячего такелажа, поддерживающие с боков рангоутные деревья, боканцы, шлюпбалки, стеньги, дымовые трубы и пр.
Бакштов— трос, выпущенный за корму стоящего на якоре судна, для закрепления шлюпок, катеров и других мелких судов.
Банка— 1)участок дна, глубина над которым заметно меньше окружающих глубин; 2) доска, служащая для сиденья на шлюпке.
Банник— деревянная цилиндрическая колодка со щеткой, насаженная на древко. Служит для очистки канала орудия от порохового нагара.
Барабан шпиля— вращающаяся часть шпиля, служащая для выбирания якорной цепи или швартовного троса.
Барк— трех — пятимачтовое парусное судно для перевозки грузов, с прямыми парусами на всех мачтах, кроме кормовой, несущей косое парусное вооружение.
Бейфут— кусок троса, обшитый кожей, с помощью которого рей или гафель удерживаются в обхват у мачты или стеньги. У нижних реев бейфуты бывают железными, с вертлюгами.
Бензель— перевязка двух тросов тонким тросом или линем. Если она делается толстым тросом, то называется найтовом.
Беседка— доска, подвешенная на гордене и служащая сиденьем при подъеме людей на мачты, трубы и пр. , а также при спуске за борт.
Бизань— косой парус, ставящийся на бизань-мачте, верхняя шкаторина которого шнуруется к гафелю, а нижняя растягивается по гику бизань — шкотом. Слово «бизань» прибавляется к названиям всех частей рангоута, такелажа и парусов, крепящихся на бизань-мачте. Исключение составляет нижний рей, когда на бизани, кроме косого паруса, есть прямые паруса. Тогда рей будет называться «бегин-рей», а к деталям рангоута, находящимся выше марсовой площадки и на стеньгах, добавляется слово «крюйс».
Бизань-мачта — третья мачта, считая с носа.
Бикгед— переборка в носовой части парусных судов, у которых бак не доходи г до форштевня.
Бимсы— поперечные связи судна, служащие для поддержания палуб; соединяют противоположные бортовые ветви шпангоутов и придают судну поперечную прочность.
Битенг— деревянная или металлическая тумба на палубе корабля для крепления тросов.
Блинд— парус, который ставили под бушпритом. Привязывался к блинда — рею.
Блинда — гафель,или Усы— отводы, горизонтально укрепленные у нока бушприта для разноса стоячего такелажа (утлегарь и бом — утлегарь бакштагов).
Блинда — фал— снасть, с помощью которой поднимался парус блинд. Блинда — фал основывался на два одношкивовых блока, один на середине блинда — рея, а другой у топа бушприта.
Блоки— простейшие механизмы, служащие для подъема тяжестей, а также для изменения направления хода тросов при их тяге.
Блок со свитнем— блок, у которого строп оканчивается свитнем. Последний служит для подвязывания блока к какому — либо рангоутному дереву или снасти такелажа.
Блокшив— корпус разоруженного судна, приспособленный для жилья, хранения запасов и т. д.
Бом— слово, прибавляемое ко всем парусам, снастям, рангоутным деревьям и такелажу, принадлежащим к бом — брам — стеньге.
Бомбардирский корабль— парусный двухмачтовый корабль, вооруженный 12 — 14 пушками крупного калибра или 2 — 4 мортирами. Использовался для бомбардировки крепостей и портов. Обладал усиленной конструкцией корпуса.
Бот— всякое небольшое одномачтовое судно водоизмещением до 60 т, вооруженное 6 — 8 пушками малого калибра, служащее для перевозки значительных грузов. Боты бывают палубные для морских плаваний, беспалубные для прибрежного.
Брам— слово, прибавляемое к названию всех парусов, такелажа и снастей, принадлежащих к брам — стеньге.
Брам — бакштаги— снасти стоячего такелажа, поддерживающие с боков стеньги.
Брам — гинцы— маленькие тали, ввязываемые в брам — фал.
Брамсель— прямой парус, подымаемый на брам — стеньге над марселем. В зависимости от принадлежности к той или иной мачте он соответственно получает название: на фок-мачте — фор-бом-брамсель, на грот-мачте — грот-бом-брамсель и на бизань-мачте — крюйс-бом-брамсель.
Брам-стеньга— рангоутное дерево, служащее продолжением стеньги.
Брам-фал— снасть бегучего такелажа брам — реев, с помощью которой поднимают и спускают брам — реи. Кроме того, им же поднимают реи над бом — салинг при постановке брамселей.
Брандер— небольшое парусное судно (по большей части выслуживший срок военный или торговый корабль), которое нагружалось различными горючими веществами и предназначалось для уничтожения неприятельского флота путем поджога его кораблей при сцеплении с ними вплотную.
Брандвахта (нем.brand — огонь, wacht-караул) — корабль, несущий сторожевую службу у входа в гавань или порт. Ночью на брандвахте выставляется синий дежурный огонь.
Брандскугель(от нем.Brand — пожар, Kugel — ядро) — зажигательный снаряд корабельной гладкоствольной артиллерии. Состоял из пустотелого чугунного ядра с отверстиями, начиненного зажигательным составом. Применялся с середины XVIII до второй половины XIX века.
Брас— снасть бегучего такелажа, служащая для поворота рея в горизонтальной плоскости (брасопить рей).
Брейд — вымпел— широкий короткий вымпел, поднимаемый на грот-мачте командирами соединений, дивизионов и командирами отрядов кораблей.
Бриг— двухмачтовый парусный корабль xviii — xix вв. с прямым парусным вооружением для дозорной, посыльной и крейсерской служб. Водоизмещение 200 — 400 т, вооружение 10 — 24 пушки. Экипаж до 120 человек.
Бросательный конец— линь, имеющий на одном конце парусиновый, набитый песком и оплетенный сверху, мешочек (грузик). С помощью бросательного конца подаются на причал (или с причала на судно) швартовные тросы.
Бугель— плоское металлическое кольцо, служащее для крепления к рангоутным деревьям частей такелажа.
Бугель с обухами— стальное кольцо с приливами, имеющими отверстия, надетое (набитое) на мачту или рей для его укрепления оттяжками или для связи составных частей (мачты, рея).
Буйреп— трос, закрепленный за якорь и снабженный деревянным или металлическим поплавком (томбуем), который указывает местонахождение якоря на грунте.
Булинь— снасть, которой оттягивают наветренную боковую шкаторину нижнего прямого паруса.
Бушприт— рангоутное дерево, укрепленное на носу судна в диаметральной плоскости, горизонтально или под некоторым углом к горизонтальной плоскости. К бушприту крепится стоячий такелаж стеньг передней мачты, а также такелаж косых парусов — кливеров.
Бык-гордень— снасть бегучего такелажа судна, с помощью которой при уборке парусов нижняя шкаторина прямого паруса подтягивается к рею.

Ванты (голл.want) — снасти стоячего судового такелажа. Изготавливаются из стального или пенькового троса и служат для укрепления мачты, являясь оттяжками к борту и несколько в корму.
        Вант-путенсы— железные цепи или полосы, нижний конец которых крепится снаружи к борту судна, а верхний закладывается за нижние юферсы. Не путать с путенс — вантами.
        Ватер-бакштаги— снасти стоячего такелажа бушприта, раскрепляющие его в горизонтальной плоскости, идущие к обоим бортам судна.
        Ватервейс-толстые деревянные брусья палубного настила, идущие по бортам вдоль всего судна. Служат для продольного крепления судна и стока воды.
        Ватер — вулинг— крепление бушприта с форштевнем. В старом парусном флоте делались тросовые или цепные. На современных парусных судах заменены железными бугелями и скобами.
        Ватерлиния (англ.waterline) — линия соприкосновения спокойной поверхности воды с корпусом плавающего судна.
        Ватер-штаги— стоячий такелаж бушприта, удерживающий его снизу.
        Вельбот (голл.walboot) — узкая длинная шлюпка с острыми носом и кормой. Название произошло от первоначального типа шлюпки, употреблявшейся китоловами.
        Верп— вспомогательный судовой якорь меньшей массы, чем становой, служащий для снятия судна с мели путем его завоза на шлюпках.
        Веретено якоря — массивныйстержень, книжней части которого прикреплены рогаадмиралтейского якоря или лапы втяжного.
        Взять рифы— уменьшить площадь паруса: свертывая его снизу и подвязывая свернутую часть риф — штертами у косых и шлюпочных парусов; подбирая парус кверху и прихватывая его риф — сезнями к лееру к рее у прямых.
        Выбирать слабину троса— обтягивать снасть настолько, чтобы она не провисала.
        Выбленки— отрезки тонкого троса, ввязанные поперек вант и выполняющие роль ступеней при подъеме по вантам на мачты и стеньги.
        Вымбовка— деревянный рычаг, служащий для вращения шпиля вручную.
        Выстрел— горизонтально расположенное рангоутное дерево, подвешенное под водой перпендикулярно к борту судна. Выстрел предназначен для крепления шлюпок, а также для посадки в шлюпки членов экипажа судна.
        Гак— стальной крюк, прикрепленный к концу тросов и цепей, служащий для подъема шлюпок, груза и для буксировки.
        Галиот (гальот)— парусное двухмачтовое судно водоизмещением 200 — 300 т. Использовалось для посыльной и транспортной службы.
        Галс— курс судна относительно ветра; если ветер дует в правый борт, то говорят, что судно идет правым галсом, если в левый борт-то левым галсом.
        Гардель— снасть бегучего такелажа на судах с прямым парусным вооружением, служащая для подъема нижних реев или гафелей.
        Гафель (голл.gaffel) — рангоутное дерево, подвешенное наклонно к мачте и упирающееся в нее сзади, к которому привязывались некоторые паруса.
        Гик— горизонтальное рангоутное дерево, прикрепленное к мачте на небольшой высоте над палубой и обращенное свободным концом к корме судна. К гику пришнуровывается нижняя шкаторина косого паруса.
        Гика-топенант— снасти, накладывающиеся на конец гика и служащие для поддержания его в горизонтальном положении.
        Гика-шкот— снасть бегучего такелажа; крепится за нок гика, служит для постановки гика с растянутым по нему парусом в положение, необходимое при различных курсах судна.
        Главная палуба— третья снизу палуба на больших судах торгового флота.
        Гитовы— снасти летучего такелажа, служащие для уборки прямых парусов и триселей. Гитовы прямых парусов подтягивают к рею шкотовые углы паруса. Гитовы триселей подтягивают парус к гафелю и мачте.
        Гордень— снасть, проходящая через неподвижный одношкивный блок.
        Грот— 1. Общее название средней (самой высокой) мачты у парусных кораблей. 2. Прямой парус, самый нижний на второй мачте от носа (грот-мачте), привязывается к грота — рею. 3. Слово, прибавляемое к наименованиям реев, парусов и такелажа, находящихся выше марса грот-мачты.
        Грот-мачта— вторая мачта, считая от носа корабля.
        Дек (англ.deck) — палуба. Термин применяется к тем из палуб, на которых установлена артиллерия (двухдечный линейный корабль, трехдечный). Деком называлась и верхняя открытая палуба, которая делится на бак, шкафут, шканцы и ют, называлась «квартер — дек», следующая называлась «опер — дек», еще ниже — «мидель — дек», затем «гон — дек», еще ниже — «орлои — дек», или «кубрик», и «трюм».
        Дельные вещи— литые, кованые и другие части и детали оборудования судна. К дельным вещам относятся: кнехты, утки, погоны, киповые планки, винтовые талрепы, леерные стойки, иллюминаторы, тентовые стойки, крышки люков, рымы, клюзы и т. д.
        Дирик-фал— снасть бегучего такелажа, служащая для подъема.
        Дифферент (фр.difference) — разность углубления носом и кормой; если разность в сторону углубления кормой, говорят, чтосудно имеет дифферент на корму; в противном случае судно имеет дифферент на нос.
        Драек— инструмент для такелажных и парусных работ, представляющий собой небольшой цилиндрический кусок дерева с заостренными концами. Употребляется как рычаг при выдрайке концов.
        Драйреп— снасть для подъема марса — рея.
        Драйреп — блок— одношкивовые блоки, привязываемые к марса — рею, через который проходит драйреп.
        Иол— небольшое (водоизмещением до Ют) парусное двухмачтовое промысловое судно. В русском военно — морском флоте конца XVIII — начала XIX века имелись военные йолы, вооруженные 1 — 7 орудиями.
        Кабельтов (юлл.kabeltouw) — мера длины, равная одной десятой морской мили, т. е. 608 футам, или 185, 3 м. Термин «кабельтов», как мера длины появился вследствие того, что кабель на судне брался определенной, одинаковой длины.
        Каболка— самая тонкая составная часть растительного троса, скрученная из волокон конопли, агавы или других растений.
        Каботаж (фр.cabotage) — плавание от мыса к мысу, то есть прибрежное, совершаемое при помощи одних навигационных средств кораблевождения.
        Канонерская лодка (канлодка)— артиллерийский корабль для ведения боевых действий на реках, озерах и в прибрежных районах морей.
        Канонир— рядовой артиллерист на парусном флоте.
        Капер— частное лицо, которое с разрешения верховной власти воюющего государства снаряжает за свой счет судно с целью захвата купеческих кораблей неприятеля, а в известных случаях и нейтральных держав.
        Каперское судно— в xv — xix вв. легкое вооруженное мореходное судно частного владельца, снаряженное с разрешения правительства воюющего государства для борьбы против морской торговли противника и тех нейтральных держав, суда которых занимались доставкой неприятелю предметов военной контрабанды. Владелец такого судна получал каперское свидетельство и мог поднимать на корабле или судне флаг того государства, которому служил.
        Карронада— короткая чугунная пушка.
        Киль (англ.keel) — основная продольная связь корабля, располагаемая по всей его длине в нижней части по диаметральной плоскости. На деревянных судах киль состоит из выступающего наружу бруса, к которому прикрепляются шпангоуты.
        Киль-блоки— две подставки из дерева, вырезанные по форме днища шлюпки. На них устанавливаются шлюпки.
        Килевание— наклон судна на бок настолько, чтобы киль вышел из воды.
        Кильсон— продольная связь на судах с одинарным дном, соединяющая днищевые части шпангоутов. В зависимости от своего расположения по ширине судна различают средние, боковые и скуловые кильсоны. На деревянных судах кильсоном называют продольный брус, накладываемый поверх шпангоутов и обеспечивающий не только увеличение продольной крепости, но и связь между шпангоутами.
        Клетневание— особый вид такелажной работы, заключающийся в следующем: на тренцованный и насмоленный трос кладут клетневину по спуску троса так, чтобы каждый ее шлаг перекрывал следующий. Покрыв таким образом весь трос клетневиной и укрепив ее концы, приступают к наложению клетня (шкимушгар, тонкий линь или проволока) вокруг троса, против его спуска, с помощью полумушкеля.
        Кливер— косой треугольный парус, ставящийся впереди фок-мачты.
        Клотик— деревянный выточенный кружок, надеваемый на топ мачты или флагштока. Прикрывает торец мачты от влаги. Имеет несколько шкивов или кипов для фалов.
        Клюз— отверстие в борту для якорной цепи.
        Книпель— снаряд, употреблявшийся для повреждения рангоута и такелажа парусных кораблей противника. Состоял из двух ядер или полуядер, соединенных между собой железным стержнем или цепью. Книпели были малоэффективны и быстро вышли из употребления.
        Кница— деталь из дерева, соединяющая бимсы со шпангоутами
        Конец коренной— условное название закрепленного или же не используемого в работе конца троса.
        Конец ходовой— условное название того конца троса, к которому приложена тяга, а также конца троса, непосредственно используемого (перемещаемого) при завязывании узла.
        Коуш— металлическое кольцо, имеющее на наружной своей поверхности желобок соответствующей толщины для троса.
        Кофель — нагель— деревянный иди металлический стержень с рукоятью на верхнем конце, вставляемый в гнездо кофельпланки для завертывания на него снастей бегучего такелажа.
        Кофель-планка— деревянный или металлический брус с отверстиями для кофель — нагелей, прикрепленный горизонтально на палубу у мачт и у внутренней части борта.
        Крамбол— толстый короткий брус в виде консоли, выходящий за борт и поддерживаемый снизу кницею, называемой сапортусом. Применялись в парусном флоте на деревянных судах для подтягивания к борту якорей.
        Кранцы— плетенные из веревок подкладки, которые кладут между судном и пристанью, чтобы борт не попортить.
        Крейсировать— нести дозорную службу в определенном районе моря.
        Кренгельс— кольцо, свитое из прядей троса. Кренгельсы заменяют стропы, вделываются в шкаторины парусов для ввязывания шпрюйтов, накладываются на брам — стеньги под брамтакелаж.
        Крюйс— слово, обозначающее, что части рангоута, такелажа и паруса, перед названием которых оно стоит, принадлежат к бизань-мачте выше ее марса.
        Крюйс-рей— второй снизу рей на бизань-мачте. К нему привязывается парус, называемый крюйселем.
        Крюйт-камера (голл.kruit — kamer) — пороховой погреб на корабле.
        Куттер— самое малое одномачтовое судно для несения дозорной и посыльной служб. Вооружалось 8 — 14 орудиями.

Лаг— прибор ручной или механический для измерения скорости хода судна.
        Ластовые суда— малые суда, обеспечивающие базирование крупных военных судов.
        Латинское вооружение— треугольные паруса, которые пришнуровывались своей верхней шкаториной к длинному составному рейку, подымавшемуся наклонно, то есть задний угол был высоко поднят, а передний опущен почти к палубе. Это один из древнейших видов парусного вооружения, дошедший до наших дней почти без изменений.
        Легость— 1.Небольшой мешочек, сплетенный из шнура, размером с кулак, наполненный песком. Служит грузом у бросательного конца для его подачи. 2. В торговом флоте этим термином обозначают бросательный конец.
        Ликтрос— мягкий трос, которым обшивают кромки парусов.
        Линейный корабль (линкор)— в парусном флоте конца XVII — середины XIX в. самый большой трехмачтовый военный корабль с прямыми парусами, с двумя или тремя орудийными палубами; вел бой, находясь в линии (кильватерной колонне). Водоизмещение до 5 тыс. т, вооружение до 130 пушек.
        Линек— короткая веревка, с палец толщиной, с узлом на конце, для наказания матросов в старом флоте.
        Линия баталии— боевой порядок парусных кораблей, построенных в колонну для артиллерийского боя.
        Линь-тонкий растительный трос диаметром от 3, 8 до 11, 2 миллиметра, свиваемый из каболок. Для сигнальных фалов и для лаглиней употребляются плетеные лини.
        Лисели— дополнительные паруса в форме трапеций, которые ставили с внешних сторон прямых парусов на лисельспиртах.
        Лисель-реек— реек, к которому пришнуровывается лисель.
        Лисель-спирты— тонкие рангоутные деревья на фока — и грота — реях и па фор — и грот-марса — реях, служащие для постановки лиселей.
        Лонг-салинг— два деревянных продольных бруса, прикрепленные к нижней части топа мачты или стеньги и связанные между собой краспицами и чиксами. Служат основой марса или салинга.
        Лопарь— трос, основанный между блоками или юферсами.
        Лот (голл.lood) — свинцовый груз или просто груз, служащий для измерения глубины.
        Лотлинь— специальная веревка (линь), на которой подвешивается груз (лот) для измерения глубины.
        Лоция— описание морского водоема и руководство для плавания.
        Люверс — круглая, обметанная ниткой или отделанная медным кольцом дырка в парусе, тенте и т. п. 
        Люгер — небольшое трехмачтовое военное судно первой половины XIX в. с вооружением из 10 — 16 пушек. Применялись для посыльной службы. 
        Манильский трос— трос, изготовленный из волокна листьев многолетнего травянистого растения абака — прядильного банана. Манильский трос крепче пенькового на 70% и легче на 25%, он не боится морской воды. Однако его волокно менее гибко по сравнению с пенькой и не выдерживает такого сопротивления при завязывании в узлы, как пенька.
        Марс (марсовая площадка)— площадка на топе составной мачты, прикрепленная к лонга — салингам и краспицам. На парусных судах служит для разноса стень — вант и местом для некоторых работ при постановке и уборке парусов. На марсах военных кораблей устанавливались дальномеры и мелкокалиберные орудия.
        Марса-гитовы— одна из снастей бегучего такелажа, с помощью которой убирают марсели.
        Марса-драйреп— снасть бегучего такелажа марса — реев. На марса — драй — репах и марса — фалах подвешен своей серединой марса-рей, когда марсель закреплен.
        Марса-рей-рей, к которому привязывается марсель. Второй снизу рей на мачте.
        Марсель— второй снизу на мачте парус, ставящийся между марса — реем и нижним реем.
        Мартин-гик— рангоутное дерево, укрепленное вертикально под бушпритом своим ноком вниз. Служит для разноса снастей стоячего такелажа — утлегарь — и бом-утлегарь-штагов.
        Мателот— соседний корабль встрою. Может быть передним, задним, левым или правым.
        Миля морская — морская единица длины, применяемая для измерений на море, равная 1852 м. 
        Морская сажень — 6 футов (1, 83 м). 
        Мортира— орудие крупного калибра для навесной стрельбы.
        Набор судна— каркас, скелет корпуса судна, состоящий из продольных и поперечных связей.
        Нагель— деревянный гвоздь.
        Нактоуз— ящик или шкалик, на котором укреплен компас.
        Нок— конец рангоутного дерева, расположенного горизонтально или под некоторым углом к плоскости горизонта (гика, гафаля, рея и т. д.).
        Обводы— внешние очертания корпуса судна, характеризуемые теоретическим чертежом.
        Обух— болт, у которого вместо головки сделано кольцо или поковка с проушиной в верхней своей части.
        Огон— кольцо из троса, сделанное на конце или в середине его. Этим кольцом обычно снасть надевается на рангоутное дерево.
        Орудийный расчет (орудийная прислуга)— личный состав, обслуживающий артиллерийское орудие согласно боевому расписанию.
        Отдать конец— отвернуть конец с кнехта, за который он был завернут, или выпустить его, если он держится в руках: отвязать и отпустить конец с берега или с другого судна.
        Оттяжка— трос, укрепленный на ноке грузовой стрелы, с помощью которого грузовая стрела поворачивается вокруг вертикальной оси и закрепляется в нужном положении.
        Пал— чугунная тумба, врытая в землю, или несколько свай, вбитых в грунт, за которые заводятся швартовы.
        Пакетбот— двухмачтовое парусное судно для перевозки почты и несения посыльной службы. Водоизмещение 200 — 400 т, вооружение от 12 до 16 пушек.
        Пеньковый трос— растительный трос, изготовленный из волокон луба конопли.
        Перлинь— трос кабельной работы, окружностью от 4 до6 дюймов (102 — 152 миллиметра).
        Перо руля— действующая часть руля.
        Перты— закрепленные под реями тросы, на которых стоят работающие на реях люди.
        Пинка— парусное коммерческое судно в Северной Европе вместимостью около 200 т. В XVIII веке пинки использовались в качестве военных судов на Балтийском море.
        Планширь— самый верхний брус на фальшборте палубных судов (фальшборт — продолжение борта выше открытой верхней палубы).
        Пластырь— устройство для временной заделки повреждений в подводной части корпуса судна. Мог изготавливаться из нескольких слоев парусины водоупорной пропитки или из нескольких слоев досок с парусиновой прокладкой.
        Плашкоут— плоскодонная барка с высокими бортами; употреблялась для промежуточных опор наплавных мостов. Плашкоутные мосты удобны тем, что их в любой момент можно отвести в стороны, чтобы освободить часть или всю ширину реки.
        Погонное орудие— орудие на парусных судах, установленное для стрельбы прямо по носу.
        Полубак— носовая надстройка на баке корабля.
        Полуют— возвышенная часть кормовой оконечности корабля или дополнительная палуба над ютом.
        Порт— герметически закрывающиеся вырезы в бортах судов.
        Прам— плоскодонное артиллерийское парусное судно xviii в. Вооружение от 18 до 38 пушек; применялось для действий на мелководье, у берегов и в реках против крепостей и береговых укреплений.
        Привальный брус— деревянный брус, идущий вдоль судна и крепящийся к шпангоутам; на него кладутся концы бимсов.
        Прихватить— слегка закрепить, наскоро привязать. Прихватить что — либо каболкой — это значит подвязать временно.
        Прядь— вторая по толщине составная часть троса, свитая из каболок. У стальных тросов пряди свиваются из оцинкованных проволок.
        Путенс-ванты— связи, идущие от вант из-под марса к боковым его кромкам; служат для укрепления кромок марса и не дают ему выгибаться вверх от стеньтяги стень — вант.
        Раздернуть снасть— полностью отпустить, ослабить снасть.
        Рангоут(от голл.rondhout — круглое дерево) — на судах парусного флота под рангоутом подразумевались деревянные или металлические детали вооружения судов, предназначенные для несения парусов, выполнения грузовых работ, подъема сигналов и т. д. (мачты, стеньги, реи, гафели, гики, бушприт, стрелы, выстрелы, утлегарь, лисель — спирты и пр.), которые иначе называются рангоутными деревьями. Затем все главные части рангоута (мачты, бушприт, реи) стали изготавливать из стали или копозитов.
        Растительный трос— трос, изготовленный из волокон растений (конопли, абаки, агавы, кокоса и др.).
        Рей— рангоутное дерево, подвешенное за середину при помощи бейфута к мачте или стеньге для постановки парусов или для крепления сигнальных фалов.
        Риф — бант— полоса парусины, нашиваемая на парус параллельно его нижней шкатоине, для увеличения прочности паруса в тех местах, где основан риф — штерт или сезни.
        Риф — леер— снасть на прямом парусе, основанная параллельно верхней шкаторине и служащая для привязывания паруса риф — сезеиями при взятии рифов.
        Риф — сезень— конец, сплетенный из шкимушки. Один конец его имеет очко, или кноп, удерживающий его в люверсе паруса. Служит для завязывания паруса, когда берется риф.
        Риф — штерты— короткие тросы, ввязанные в люверсы и служащие для уменьшения площади паруса при большой ветровой нагрузке на малых парусных судах.
        Румб— направление из центра видимого горизонта к точкам его окружности. Весь горизонт, как и картушка, делится на 32 румба. Румб обозначает также угол между двумя ближайшими целыми румбами. В этом смысле 8 румбов равны 90 градусам, а 1 румб равен 11 градусам. В наше время счет идет не на румбы, а на градусы.
        Румпель(от голл.roerpen, roer — весло, руль) — часть рулевого устройства корабля. Передает крутящий момент от усилия, создаваемого рулевой машиной или вручную.
        Рундук— ящик или ларь, устанавливаемый во внутренних помещениях корабля для хранения личных вещей.
        Руслени— площадки по наружным бортам парусного судна, расположенные на уровне верхней палубы против мачт. Служат для разноса вант, которые скрепляются вант — путенсами.
        Рым— металлическое кольцо для закрепления тросов, блоков, стопоров, швартовных концов и т. п. Рымы устанавливаются на палубе и па фальшборте судов, в носовой и кормовой оконечностях шлюпок, а также на причалах и набережных.
        Салинг— деревянная или стальная конструкция, служащая для соединения стены и с ее продолжением в высоту — брамстеньгой, а брам — стеньги — с бом — брам — стеньгой и для разноса в стороны брам — и бом — брам — вант. Салинг представляет собой раму из двух продольных брусьев — лонга — салингов двух — трех перекрещивающихся с лонга — салингами брусьев — краспиц — и короткого бруса, параллельного краспицам, — чака.
        Свайка— железный конический гвоздь (иногда изогнутый) с плоской головкой. Служит для пробивания прядей троса и других такелажных работ.
        Свистов-тонкий трос, соединяющий наружные концы вымбовок, вставленных в гнезда шпиля. Применяется с той целью, чтобы вымбовки не выскакивали из своих мест, в случае если шпиль начнет вращаться в обратную сторону. Свистов служит также и для того, чтобы можно было больше поставить людей на шпиль, так как последний можно вращать за свистов с тем же успехом, как и за вымбовки.
        Свитень— конец троса, заплетенный косой.
        Сезень— плетенка с очком на одном конце икосой — на другом. В зависимости от назначения или места носит различные наименования, например риф — сезень.
        Сей-тали— тали, основанные между двухшкивным и одношкивным блоками. Применяются для обтягивания стоячего такелажа и для подъема грузов.
        Скоба якоря— скоба, введенная своим болтом в проушину веретена якоря; служит для крепления к якорю цепного каната.
        Слабина троса —провисание, излишек нетуго натянутой снасти.
        Снасти— вырубленные тросы, применяемые для подъема (уборки) парусов и управления ими, а также для такелажных и других работ.
        Сорлинь— линь или цепь; крепится одним концом к передней кромке или к выдающейся над водой верхней части пера руля, а другим — к судну. Назначение сорлиня — удержать руль, если он соскочит с петель.
        Спардек— верхняя легкая палуба, простиравшаяся от форштевня до ахтерштевня и располагавшаяся выше главной палубы. В настоящее время спардеком часто называют средние надстройки на судах.
        Сплесень— соединение троса в месте разрыва: место, где сделано сращение оборванного троса.
        Стаксели— косые паруса треугольной формы.
        Стандерс— пустотелая литая высокая стойка, в которую вставляется шлюпбалка или трапбалка, не проходящие сквозь палубу судна.
        Стень— сокращение слова «стеньга»; прибавляется к названию деталей, принадлежащих стеньге, например стень — ванты, стень — штаги и т. д.
        Стеньга (голл.steng) — продолжение верхнего конца судовой мачты, служащее для крепления радиоантенн, сигнальных реев, судовых огней, гафелей, парусов.
        Стень-бакштаги— снасти стоячего такелажа, поддерживающие стеньги.
        Стень-ванты— снасти стоячего такелажа, с помощью которых стеньга удерживается с боков и чуть сзади.
        Степс— гнездо, в которое вставляется мачта своим шпором.
        Стоячий такелаж —такелаж, который служит для поддержки и укрепления рангоута.
        Стравливать— ослаблять, выпускать трос или снасть до отказа.
        Стрингер— продольная связь набора корпуса судна, идущая по всей его длине. В зависимости от назначения стрингера называются днищевыми, скуловыми, бортовыми и палубными.
        Строп грузовой— приспособление для подъема грузов на гаке стрелы или кране. Изготовляется из растительных или стальных тросов.

Схватка— временное прикрепление конца троса к его середине с помощью линя или шкимушгара.
        Такелаж— общее наименование всех снастей, составляющих вообще вооружение судна или вооружение рангоутного дерева. Такелаж, служащий для удержания рангоута в надлежащем положении, называется стоячим, весь же остальной — бегучим.
        Топ— верхний конец всякого вертикального рангоутного дерева, например мачты, стеньги, флагштока.
        Топенант— снасть бегучего такелажа, прикрепленная к ноку рея и служащая для установки рея под тем или иным углом к горизонтальной плоскости. Топенантом также называется снасть, поддерживающая нок грузовой стрелы, гика, гафеля.
        Траверз— направление, перпендикулярное курсу судна.
        Травить— выпускать, ослаблять трос или снасть.
        Транец— нижняя часть прямой кормы, набранная горизонтальными балками; на шлюпках — доска, образующая корму, ккоторой крепится наружная обшивка.
        Трисель— косой четырехугольный парус, ставящийся на мачте.
        Трисы— брасы блинда — рея.
        Узел— единица скорости судна, соответствующая одной миле в час (1852 м).
        Усы— приспособления в виде изогнутых рогообразных наделок, привернутых к пятке гафеля или гика, и охватывающие с двух сторон мачту. Служат для подвижного соединения с мачтой. Усы бывают деревянные и металлические, обшитые кожей. Придерживаются у мачты тросом, называемым бейфутом или вертлюгом.
        Утлегарь— рангоутное дерево, служащее продолжением бушприту.
        Фал— снасть, служащая для подъема некоторых рей, парусов, сигнальных флагов и т. д.
        Фалинь— трос, закрепленный за носовой или кормовой рым шлюпки.
        Фальшборт— продолжение борта выше открытой верхней палубы. Служит ограждением, предохраняющим от падения за борт. Сверху фальшборта укрепляется планширь, а в фальшборте делаются вырезы для швартовных клюзов.
        Фок— прямой парус, самый нижний на передней мачте (фок-мачте) корабля. Привязывается к фока — рею.
        Фок-мачта— передняя матча на корабле, т. е. первая, считая от носа к корме.
        Фок-марса-рей— горизонтальное дерево рангоута, несущее парус марс.
        Фока-рей— нижний рей на фок-мачте.
        Фор— слово, прибавляемое к наименованиям реев, парусов и такелажа, находящихся выше марса и фок-мачты.
       Фордун — снасть стоячего такелажа, являющаяся креплением стеньг. Нижние концы фордунов крепятся к бортам судна, позади ванг.
        Форштевень— брус, образующий переднюю оконечность судна (продолжение киля в носовой части).
        Фрегат— трехмачтовый парусный корабль с мощным артиллерийским вооружением (до 60 пушек, располагавшихся на двух палубах). Был меньше линейного корабля, но имел большую скорость. Предназначался для дальней разведки и крейсерства.
        Хват — тали— служат для подъема мелких тяжестей, для подтягивания снастей, уборки трапов и т. п. Основываются между двухшкивными и одношкивными блоками.
        Чиксы— наделки в виде толстых досок, прибитых к мачте с боков, ниже топа. Служат для поддержания лонга — салингов.
        Швартовное устройство— шпили, кнехты, клюзы, киповые планки, вьюшки и пр. , предназначенные для удержания судна у причала или у борта другого с дна.
        Шебека— 1) небольшое трехмачтовое парусно — гребное судно с косыми парусами; использовалось в средние века на Средиземном море для посыльной службы и перевозки грузов; 2) русский иарусно — гребной трехмачтовый корабль второй половины XVIII в. , имел до 20 пар весел и от 30 до 50 пушек малого калибра.
        Шканцы— самый верхний помост или палуба в кормовой части парусного судна, где находились вахтенные офицеры и устанавливались компасы. Позднее шканцами называли часть верхней палубы военного корабля между грот — и бизань-мачтами. Шканцы считались почетным местом на корабле: там зачитывались перед строем манифесты, приказы, приговоры. На шканцах запрещалось садиться и курить всем, кроме командира (капитана) корабля.
        Шканечный журнал— основной официальный документ на судах парусного флота. В шканечный журнал непрерывно, с момента вступления судна в кампанию, в хронологической последовательности записывались все события, происходившие на судне во время плавания или его стоянки на якоре. Впоследствии был переименован в вахтенный журнал.
        Шкаторина— кромка паруса, обшитая ликтросом.
        Шкафут(от голл.schavot — стеллаж) — широкие доски, уложенные горизонтально вдоль бортов парусного судна. Служили для прохода с бака на квартердек или шканцы.
        Шкентель— короткий трос с коушем или блоком, служащий для подъема шлюпок или груза.
        Шкентель с мусингами— растительный трос, на котором через каждые 30 — 40 сантиметров сделаны кнопы. Служит для лазания вместо трапов, например в шлюпку, стоящую под выстрелом.
        Шкентросы— короткие веревки, которые одним из своих концов крепятся за люверсы у малых оснований подвесной койки, а другим соединяются у колец, имеющих штерты.
        Шкот— снасть, закрепленная за нижний угол прямого или нижний задний угол косого паруса (шкотовый угол) и проведенная в направлении к корме судна. Шкоты удерживают в желаемом положении нижнюю шкаторину паруса. Шкотами также называют снасти, закрепленные за верхние углы аварийного пластыря.
        Шлаг— петля троса, образующаяся при обнесении его вокруг какого — либо предмета.
        Шлагов— железный или деревянный брус, вставленный в шпор стеньги для удержания ее на месте.
        Шлюп (малый корвет)— военный корабль второй половины xviii — начала xix в. с прямым парусным вооружением. Водоизмещение до 900 т, вооружение 10 — 28 пушек. Использовался для дозорной и посыльной служб и как транспортное и экспедиционное судно.
        Шпангоут— ребро судового остова. На деревянных судах делаются из деревьев, имеющих уже естественную кривизну; на металлических — из угольников, приклепанных к обшивке.
        Шпиль— большой ворот с вертикальной осью, служащей для подъема якоря и выбирания швартовных концов.
        Шпринг— трос, заведенный в скобу станового якоря или взятый за якорь — цепь, для удержания судна в заданном направлении с целью наиболее эффективного использования бортовой артиллерии.
        Штаги— снасти стоячего такелажа, поддерживающие в диаметральной плоскости вертикальные рангоутные деревья,-мачты, стеньги и пр.
        Штевень— прочный брус в носовой и кормовой оконечностях корабля.
        Штерт— короткий тонкий трос или линь, применяемый для каких — либо вспомогательных целей.
        Эзельгофт— деревянная или металлическая соединительная обойма с двумя отверстиями. Одним отверстием надевается на топ мачты или стеньги, а во второе выстреливается (пропускается) стеньга или брам стеньга
        Ют— кормовая часть верхней палубы судна или кормовая надстройка на судне
        Юферс— круглый деревянный блок без шкива с тремя сквозными отверстиями На старинных парусных кораблях юферсы ввязывались в нижние концы вант.