СЕЛЕДОЧНЫЙ ХВОСТИК
Самая старшая моя бабушка – баба Зина, тётка моей мамы, - родилась в 1905 году. Жизнь её была долгой (умерла она почти 90-та лет) и непростой.
Очень умная, успевшая поучиться в гимназии, она, насколько я помню, читала по-французски и по-немецки свободно, а по-английски несколько хуже. Мои физика и математика школьные не представляли для неё никаких проблем, словесность русская – тем более. Детство её прошло под революционные лозунги, и воспоминания об участниках тех событий в городе морозовских ткачей, которых она знала сопливой шпаной, существенно повлияли на моё отношение к этим романтическим временам.
Едва не умерев с голоду в 18-м году, семья во главе с матерью Анной Петровной выехала в южную деревню – со швейной машинкой Зингер, которой и кормились. А Зина осталась с отцом – за домом следить, за храмом, молиться в нём ежедневно, теплить лампады, разжигать свечи…
20-е годы не принесли облегчения. Семья мещанская, старообрядческая – записали их в лишенцы, люстрировали, так сказать. Не поступила она ни в институт, ни в техникум. Текстильный заканчивала заочно уже в 30-е, когда Сталинская Конституция уравняла всех граждан Советского Союза в правах. Работала механиком, потом главным механиком на ткацкой фабрике в Москве. Замуж не вышла, хотя о каких-то романтических историях слухи в семье были. Очень стройная, точёные черты лица, тонкие губы, профиль с камеи – красива она была в юности и зрелости. Но и разборчива.
В начале 60-х баба Зина вернулась в Орехово и стала жить с матерью в доме. К этому времени там уже пожили многие её племянницы, в том числе, и моя мама – свою бабушку Аню, к этому времени состарившуюся, они не хотели бросать в одиночестве. Бюджет этой ячейки строился из её пенсии и их стипендий, но в нём всегда находилась статья для трат молодых девушек – помады, билеты в кино… К возвращению бабы Зины поток племянниц иссяк на время, и они зажили вдвоём – мать и старшая дочь.
Но дом не опустел – пошли внуки, каждый из нас там привечался, усаживался, кормился, расспрашивался… Мы вносили свою лепту в организацию жизни – выносили ведро с помоями, бегали за водой на колонку, за хлебом в булочную через дорогу. Иногда перепадало нам по 10 копеек – в соседней Заре мы посмотрели все детские фильмы и мультфильмы 60 – 70-х годов. Но не злоупотребляли – бюджет дома сводился непросто.
Сажали картошку, солили капусту, огурцы, помидоры – бочками. Все расходы до копейки писались в особые тетради, иногда баба Зина сидела в своей комнате за необыкновенно красивым резным письменным столом, что-то считала, писала в эти тетради… Из этих бюджетных денег и заплатили они за подведение газа и устройство водопровода. Пропала русская печь – белёная, тёплая, с лежанкой, но исчезли и походы на обледеневшую колонку, полные вёдра выплёскиваются тебе на валенки, насквозь помокнешь – уже не погуляешь во дворе, не покатаешься с горки…
Так к чему я? А к тому, что была у неё такая особенность: от селёдки - самой вкусной рыбы на свете, под маслом, с лучком кольцами, с картошечкой, - съедала она хвостик. И больше ни кусочка – всё остальное маме, сёстрам, племянницам, внукам.
И так всю жизнь – себе только хвостик. Свет неяркий, негасимый – по сю пору вижу его в каждой её фотографии, в каждой строчке, ей написанной. И почему-то часто представляю себе, как идёт она, девочка, по зимнему заснеженному Зуеву, ранним утром, пробирается в предрассветной темноте по сугробам, отворяет храм и затепляет свечи, поправляет лампады – и молится.
Такие дела.
